Прочтя телеграмму, я понял, что в одном мои сомнения были необоснованны. Очевидно, что Леда не умерла, иначе получалось несоответствие. А если говорить о доказательствах ее любви, то одно из них, лежащее передо мной, было совершенно невероятно. И не потому, что мне вспоминался эпизод в Эвиане; всегда, с самого начала, мне казалось удивительным, что Леда любила меня. Вдумаемся же как следует: это был факт поразительный, но реальный, счастливое обстоятельство, возникшее отнюдь не благодаря каким-то моим заслугам, а лишь волею случая.
Конечно, в Лондоне уже ни для кого не было секретом мошенничество Коломбатти и мое банкротство, значит, Леда была готова принять бедняка или следовать за ним в Африку. Я знаю, есть женщины, которые живут минутой, проживают не жизнь, а ряд минут, словно начисто забывают о прошлом и не верят в будущее; такие женщины сжигают ради нас корабли, но это отнюдь ничего не значит, потому что, когда приходит время, они пускаются вплавь; однако было бы несправедливо включать Леду в их число. Для подобных поступков необходимо какое-то умственное затмение, пусть даже преднамеренное, а я не знал ума яснее, чем у этой молодой женщины. Я же, напротив, был в совершенном смятении. К примеру, я истолковал телеграмму как дар судьбы, переносивший всю ситуацию в иное, магическое измерение. Не соответствовать этому измерению, не повиноваться буквально, послать вместо телеграммы объяснительное письмо означало потерпеть полное фиаско.
Однако ты понимаешь, что не каждому дано стать выше трудностей и преимуществ практической жизни. Передо мной был узел, предстояло разрубить его — но как? Любое объяснение выходило за рамки телеграммы. Прежде всего надо было рассеять какие-либо сомнения Леды относительно моих материальных обстоятельств. Я был полностью разорен, превратился в бедняка, и наша жизнь в Европе уже не могла бы протекать так, как прежде. Потом нужно было объяснить ей, что меня связывает контракт. В течение года я не сумею получить паспорт. Мне не дадут сбежать, а попытайся я это сделать, возможно, меня арестуют. Наконец, я должен описать ей страну. Как бы ни велика была ее самоотверженность, здесь она так соскучится, что от одного этого возненавидит меня. Три-четыре экскурсии, а потом ей останется лишь спиртное и, что еще вероятнее, чернокожие любовники. Какими словами растолковать ей все это, чтобы ей не показалось, будто я отговариваю ее? Всю субботу и воскресенье я писал письмо, рвал его, писал заново. Наконец отправил его и принялся ждать. Я ждал телеграммы, письма, появления самой Леды. Ждал долгие дни и долгие ночи, сначала спокойно, но уже очень скоро — в большой тревоге. На первых порах уверенный в Леде, потом я стал колебаться, не обидел ли ее, потом недоумевал, а потом испугался. Тогда я послал телеграмму: «Пожалуйста, телеграфируй, едешь ли ты сюда или я туда». Как бы я поступил, если бы Леда ответила, что ждет меня? Не знаю. Она так не ответила. Она никак не ответила. Я прождал еще немало дней, и наконец ответ пришел в виде письма, написанного, на первый взгляд, Лединым почерком, но за подписью Аделаиды Браун-Сикуорд. Значит, эта кузина Аделаида Браун-Сикуорд все-таки существовала. Сейчас я схожу за письмом и покажу тебе. Я читал его, ничего не понимая. Я спрашивал себя, почему Леда не написала сама. Письмо, участливое и твердое, дышало упреком. Ослепленный эгоизмом, утверждала кузина, я не сумел оценить безграничную любовь Леды. Все мужчины одинаковы, ради самолюбия они жертвуют любовью. Следующая фраза больно ранила меня, ибо в ней заключалась правда: если однажды Леда поддалась слабости, то, наказывая ее, я был слишком жесток. Я бросил ее в Эвиане. Я даже не поинтересовался, пережила ли она пожар, и улетел в Лондон. На следующий день Леда, вернувшись, обнаружила, что я уехал в Африку. Едва лишь узнав мой адрес, она немедленно телеграфировала мне. Я не ответил ей телеграммой; я послал письмо, и не сразу. В эти дни отчаяние Леды достигло предела. Бедняжка не могла притворяться. Родители и муж видели ее мучения и, возможно, догадывались о причине, но теперь это уже неважно, потому что однажды утром — словно отказываясь верить, я перечел этот абзац несколько раз, выходя с почты (она ходила на почту утром и вечером узнавать, есть ли что-нибудь до востребования), она, видимо, стала переходить улицу, не заметив приближавшегося грузовика, — свидетели говорят, что она бросилась под колеса, — и вот так нелепо оборвалась ее жизнь.
Письмо упало на пол. Я остолбенел. Предположения о вероятной гибели Леды вовсе не подготовили меня к ее смерти. Безо всякой иронии я спрашивал себя, что я делаю в Африке, если Леды нет в живых. Я начал пить и целыми днями слонялся по улицам. Может быть, я ждал, что и меня задавит грузовик. Или что меня затянут городские трущобы или поглотит тропический лес. Работу я бросил. Меня принялись искать, нашли, отвели в музей, разбранили, пригрозили отдать под суд (здешние негры — большие сутяги). Потом им надоело, и они забыли обо мне. В пьяном бреду я говорил себе, что в этих нескончаемых предместьях, выраставших из тропических лесов, может встретиться что угодно. Это лишь вопрос времени, ищи — и когда-нибудь ты найдешь. Понимаешь, найдешь наверняка. Однажды я забрел сюда и с улицы увидел Леду.
Я осведомился, кто здесь хозяин. Мне указали на двух огромных негров, известных под прозвищем Концерн. Я спросил, нет ли у них работы. Они ответили «нет». Однако с первого взгляда было видно, что они лгут, и я остался. Работы хоть отбавляй. Вот уже три года я мою стаканы, поливаю пол, убираю комнаты, где женщины занимаются своим ремеслом, и до сих пор не могу переделать всего. Мне не платят ни гроша — в этом вопросе Концерн непреклонен. Еда мерзкая, но объедки всегда остаются, так что я не жалуюсь. А по ночам, я уже говорил, к моим услугам сарай. Тебе покажется странным, но хотя я живу при баре, мне нечасто перепадает спиртное; здесь кто не платит, тот не пьет; уж и не помню, когда я был пьян.
Надо пояснить, что та женщина была не Леда. Прежде всего, в одежде — разве можно сравнивать. Леда всегда одевалась как истинная аристократка. Здешняя носила дешевые яркие тряпки, такие, как на этих вот несчастных. Потом прозвище. Я не знаю ее настоящего имени, но все называли ее Лето — глупо, не правда ли. И так во всем. Она была не такой молодой, не такой изящной, не такой красивой. Но в вечерних сумерках, после рюмки-другой (тогда у меня еще водились деньги) я видел ее Ледой. Иллюзия была полной. Да простит меня бог, но однажды вечером, глядя на ее лицо, я спросил себя, променял бы я ее на настоящую и что выиграл бы при этом. Через миг я опомнился, и меня бросило в дрожь.
Женщина оставила меня, и очень скоро. Она ушла к какому-то парню с тупым взглядом. Теперь, вспоминая ее, я, даже очень постаравшись, не спутаю ее с Ледой. Меня удерживала в этой конуре лишь сила привычки, но я остался, точно дожидаясь чего-то. Год спустя, в этом феврале, после пожара в бараке, который тут называли «Ковчегом», возникла кошка Лавиния. Для тебя все равно, что одна кошка, что другая. Ты не разбираешься в кошках. А у специалиста особый глаз. Врач умеет смотреть на больного, механик — на машину. Пусть это звучит смешно, но я умею смотреть на кошек. И поэтому уверяю тебя, что эта кошка — Лавиния, а не просто похожий на нее зверек. Не вздумай высчитывать сейчас возраст кошки, которая, уцелев при пожаре в Эвиане, могла бы неизвестно как, после нового пожара, оказаться в этом африканском кафе. Я уже прикидывал: та Лавиния была бы теперь старой, а эта — стоит только заглянуть ей в пасть — молодая кошка, ей два с половиной года — ровно столько, сколько было Лавинии в Эвиане. Но не надо делать вывод, что это две разные кошки. Здешняя кошка — Лавиния, это говорю тебе я, поначалу обжегшись на Лето. Между подлинным и подобным — огромная разница. Если ты захочешь объяснений, я напомню тебе про вечное возвращение, о котором говорит Ницше и кое-кто еще. Перед нами пример вечного возвращения, пока что ограниченный одной кошкой. Нежданный случай вновь соединил элементы, первоначально слагавшие животное и рассеянные при пожаре отеля, и соединил их совершенно так же, в точно таком же порядке. Чисто материальное объяснение положило бы конец моим надеждам. Оно перечеркнуло бы малейшую вероятность того, что дважды за короткий период моей жизни может случиться необычайное. Подумай лишь, ведь воспроизвести Лавинию не менее сложно, чем воспроизвести Леду, — и ты поймешь всю тяжесть моей кары. Из царства смерти мне возвращают не саму возлюбленную, а ее кошку! Как часто трогал меня миф об Орфее! В этом мифе жестокость, по крайней мере, не усугубилась сарказмом.
Хотя здешние столики похожи на те, что стоят в любом кафе Европы или нашей страны, не забывай, что мы на краю тропического леса — лаборатории, откуда выходит непредсказуемое. Несколько лет назад я переступил через такой край и с тех пор блуждаю по неведомой земле. Каждому человеку суждено заглянуть сюда однажды — через край судьбы, через край удачи и неудачи; а я здесь живу. Поэтому я не считаю эти возвращения или возникновения реальными фактами, я вижу в них знаки. Сначала Лето — приближение к действительности; затем Лавиния, та же самая Лавиния, наконец, ты. Прости, если тебе неприятно или страшно, что я впутываю тебя в нечто сверхъестественное, но все вы складываетесь в колеблющийся рисунок, который, устоявшись, в конце концов даст Леду.
