Санки были совсем маленькие, но как я тешился ими! Сразу за нашими сараями высился пригорок. На его верхушке я ставил санки, садился на них - и вниз! С полдороги я уже слышал только свист ветра в ушах и дальше мчался так быстро, что вихрем слетал в открытое поле внизу. В первый раз все у меня шло хорошо, а во второй (сам не знаю, почему так вышло!) я, съезжая с пригорка, вдруг почувствовал, что еду не на санках, а на собственной голове, потом снова очутился на санках, через минуту - опять на голове и так уже до самого низу, где я наконец отпустил санки и они умчались в поле, а я по пояс провалился в сугроб. Вообще, вначале санки мои ездили на мне не реже, чем я на них. Зато позднее я научился ими управлять так ловко, что не раз предлагал маме прокатить ее. Но у нее никогда не было времени.
Однажды, когда я катался, на горку пришла моя няня. Я схватил ее за шиворот, чтобы силой усадить на санки и съехать вниз. Но она сердито вырвалась и сказала:
- Все только шалости у тебя на уме! А уж сегодня надо бы угомониться.
- Почему сегодня? - спросил я, удивленный ее тоном.
- Пришли вести, что война...
- Война? - переспросил я. - Война?
Я закинул санки за плечи и пошел домой. Это слово "война" всегда означало для меня что-то очень далекое и древнее. Но сейчас оно обрело какой-то новый смысл, мне совершенно неясный.
Проходя мимо овина, я заметил, что работники не молотят, а сидят и толкуют о войне. У меня даже застряли в памяти слова Валека:
- Кому Иисус милосердный судил смерть, тот и так помрет, а кому суждено жить, тот и на войне цел будет.
На кухне стряпуха, вздыхая, объясняла девушкам, что ее войной не удивишь, потому что она вот уже несколько лет как видит на небе знамения красные, как кровь, столбы и огненные ветви.
- Знаю я, что такое война, - говорила она. - Я служила когда-то в местечке у гуменщика Мацея, а он в двенадцатом году ходил с французами. Ох, сколько же он нам про это рассказывал, Мацей-то!.. Верите ли, часто бывало, что у врагов войско как лес, а француз придет, замахнется - и нет уж вражеского войска: все полегли, как снопы, когда воз опрокинется.
- Ох, Иисусе! - шепнула одна из девушек.
- И уже не вставали? - спросила няня Лукашова.
- Как же они могли встать, если все убитые? - возразила кухарка.
- И сколько людей загубили эти войны! - вздохнула няня.
- А на нынешней наверняка еще больше сгинет, - заключила кухарка. Мацей сказывал, что когда француз идет воевать один, так и то уж беда, а когда идет вместе с нашими, - тут жди беды вдвое.
В гостиной уже были гости. Из-за приоткрытой двери спальни я увидел там пана Добжанского, бургомистра и ксендза, они о чем-то бурно спорили, и как раз в эту минуту бургомистр кричал:
- Глупо рваться в бой с такими силами. Будь у нас хотя бы сто тысяч солдат, я первый пошел бы воевать. Но при нынешних условиях...
- Ну, французы найдут и больше солдат, - вставил ксендз.
- Да, найдут для себя, но не для нас...
Учитель расхохотался.
- Я знал, - сказал он, махнув рукой, - что пан бургомистр - красный... за рюмкой крупника! А если будет война, у вас только воротник будет красный.
- Что за вздор вы мелете! - крикнул бургомистр, стуча кулаками по столу. - Французы захотят нам помогать? Нет, они еще с ума не сошли.
- А вот вы уже, кажется, сошли, - с усмешкой бросил учитель.
С минуту они смотрели друг на друга воинственно, как два петуха. Бургомистр даже побагровел, а учитель с трудом переводил дух.
- Позвольте, позвольте. - Ксендз встал между ними. - Пан Добжанский, успокойтесь! А вы, пан председатель, вспомните - вам ничего не говорит пятьдесят девятый год и Италия?
- Италия лежит рядом с Францией, - возразил бургомистр. - Я знаю географию.
- Она - рядом. А мы лежим на сердце у Франции! - крикнул учитель.
- Вы-то у нее в желудке, - фыркнул бургомистр.
Учитель рванулся к нему.
- Будет тут какой-то... председателишка... оскорблять меня дурацкими остротами!
- Преподобный отец, скажите вы этому учителишке... - пыхтел, отступая, бургомистр.
- На ярмарке вам порядок наводить, а не о политике рассуждать! - вопил учитель.
Бургомистр развел руками.
- Богом клянусь, я вызову этого книжного червя на дуэль!
- Вот и отлично! - подхватил учитель. - Вспомню старину, поупражняюсь в фехтовании на вашей шкуре.
Тут ксендз и молчавшая до сих пор мама бросились их разнимать.
- Полно вам, пан бургомистр!
- Что вы это, пан Добжанский!
- Зарублю! - наскакивая на бургомистра, грозил учитель.
- Увидим! - отвечал тот грозно.
- В такое время раздоры! Опомнитесь, господа, - умоляла их мама.
- Нельзя мириться со скандалистами! - твердил бургомистр, ища свою шапку.
- Таких мы первым делом выметем из наших рядов, - сказал учитель, направляясь к двери.
- Ах вы старые младенцы! - загремел ксендз, потрясая кулаками. - Буяны! Пустые болтуны! Если в каждом доме нашей страны есть хотя бы один такой, как вы, то вас не только французы - вас даже господь бог не спасет, потому что вы сами друг друга поубиваете.
Противники уже искоса поглядывали друг на друга.
- Не моя вина, что пан Добжанский не владеет собой, - проворчал бургомистр.
- С нашим председателем все диспуты кончаются именно так, - отпарировал учитель. - Вместо того чтобы хладнокровно обсудить положение, он кипятится...
Он достал из кармана клетчатый платок, чтобы утереть потное лицо, а затем, машинально, вытащил и табакерку.
- Каждое суждение содержит в себе долю истины, но есть в нем и кое-что неверное, поэтому люди и спорят, - сказал ксендз. - Но чтобы в такое время разница мнений порождала ненависть и мстительность - это неслыханно!
- Я человек не мстительный, это все знают, - сказал бургомистр.
- А я в такой момент не хочу раздоров, - отозвался учитель и взял понюшку табаку.
- Ну, так пожмите же друг другу руки - и будем все заодно! На горе или счастье - вместе!
- Мои дорогие! - воскликнула и мама, насильно подтолкнув руку бургомистра к табакерке учителя.
- Что ж, пусть будет мир, - пробормотал учитель и, подав бургомистру один палец, попотчевал его затем табаком.
- Каждый останется при своем мнении, - сказал и бургомистр, из вежливости взяв щепотку табаку и сунув ее себе под нос.
- А французы все-таки придут! - буркнул учитель.
- Да, в качестве гувернеров, - возразил бургомистр.
В эту минуту я настолько высунулся из-за двери, что мама меня увидела. Она поспешно вошла в спальню и, подталкивая меня к другой двери, зашептала:
- Ты чего тут стоишь? Ступай сейчас же на ту половину.
- Я пойду на войну! - объявил я и большими шагами заходил по комнате.
У меня уже вылетели из головы и санки и каток. Вытащив из-за шкафа мою жестяную саблю, я велел принести себе оселок и принялся ее точить. Настроен я был весьма воинственно и, когда Лукашова осмелилась пошутить над моим вооружением, я так стукнул старушку саблей по руке, что у нее выступил синяк.
Поднялся крик, прибежала мама...
И в результате пришлось мне просить у няни прощения и долго стоять на коленях в углу у печки.
Несколько дней в местечке нашем все бурлило. Приезжие рассказывали о войсках, которые где-то далеко от нас движутся по стране; дамы уже шили белье для солдат, пожилые люди судили да рядили, а молодые один за другим исчезали из городка. Так вдруг неизвестно куда девались письмоводитель почтовой конторы и два сына сапожника Стахурского, а позднее - секретарь магистрата и племянник колбасника Владзинского. Наконец, исчез и сам Гроховский, столяр, со своим подмастерьем. Домишко, в котором помещалась его мастерская, соседи заколотили, и он стоял пустой несколько лет, пока не поселился в нем новый жилец. А Гроховский и его подмастерье так и не вернулись.
Когда моя мама в разговорах с учителем Добжанским печалилась о том, что множество молодежи страдает "там" от холода и непогоды, учитель вздыхал, но тотчас отвечал с улыбкой:
- Это только до весны... Весною француз придет... Лишь бы нам продержаться!..
И по стенному календарю отсчитывал, сколько остается дней до весеннего равноденствия, сколько - до пасхи и сколько до мая.
- В мае мы сами себя не узнаем! - говорил он.
А я собирался на войну вслед за другими. Выстругал себе лук, рогатку, а саблю наточил так, что она резала щепку. Все мои мысли были заняты войной, и только случайность помешала мне убежать из дому.
Раз приснились мне длинные шеренги солдат в голубых мундирах, белых штанах и касках. У каждого в левой руке был карабин, сбоку висела сабля; лица у них были белые как мел, с кирпичным румянцем на щеках, с широко открытыми глазами. Все они были установлены на дощечках, скрепленных крестообразно, на манер ножниц. Кто-то беспрерывно сдвигал и раздвигал эти подставки, и солдаты строились то колонками, то рядами, прямые и неподвижные на своих колесиках и смотрящие вперед с каким-то жутким выражением.
Я понял, что будет бой. И так как, кроме меня, никого на площади не было, схватил свою саблю, взмахнул ею - и все войско свалилось на землю. Еще несколько раз оно с большим трудом выстраивалось в колонны, потом скрипучие дощечки перестали двигаться, и все солдаты лежали на земле рядами, тараща на меня глаза и сверкая свежей краской мундиров.
