ПРАКТИЧЕСКИЕ ДЕЛОВЫЕ ЛЮДИ
С самого начала разные бесполезные люди стали вопить, требуя призвать на сцену "практических деловых людей". Под этим подразумевались люди, разбогатевшие на том, что ставили свои личные интересы выше интересов страны и успех всякой деятельности измеряли денежной выгодой, которую она давала им и тем, кто их поддерживал, ссужая капиталом. Жалкий провал некоторых видных образцов из испробованной нами первой партии этих бедняг помог придать всей общественной стороне войны вид чудовищной и безнадежной комедии. Они доказали не только свою бесполезность для общественной работы, но и то, что в стране, где царит порядок, их никогда бы не допустили командовать частной инициативой.
КАК ДУРАКИ ЗАСТАВЛЯЛИ МОЛЧАТЬ УМНЫХ
Англия, словно плодородная страна, затопленная илом, не выказывала, таким образом, величия в те дни, когда, напрягая все силы, старалась избавиться от печальных последствий своей слабости. Большинство деятельных людей, по горло занятых настоятельной практической работой, поневоле предоставляли право разным бездельникам и краснобаям изображать войну перед всей страной и перед всем думающим и чувствующим миром. Те это и делали в своих речах, стихах, манифестах, плакатах и газетных статьях. Мне посчастливилось слышать, как некоторые из наших способнейших командиров говорили о своей работе; потом, разделяя обычную участь обывателей, я читал об этой работе газетные отчеты. Трудно было представить что-либо более несхожее. А в результате болтуны получали опасную власть над рядовыми деятельными людьми. Ибо, хотя величайшие люди действия всегда бывают привычными ораторами и часто очень умными писателями и поэтому не позволят другим думать за себя, рядовой человек действия, как и рядовой боец со штыком, не может толком рассказать о самом себе и потому склонен подхватывать и принимать на веру то, что о нем и о его товарищах пишут в газетах, и возражает лишь тогда, когда автор неосмотрительно скомпрометирует себя ошибкой в техническом вопросе. Во время войны не редкостью было слышать, как военный или штатский, занятый работой на войну, говорил о чем-нибудь на основании собственного опыта и его речи доказывали полную абсурдность бредового бормотания той газеты, которую он обычно читал, а затем сам как попугай начинал повторять мнения этой газеты. Так что, если вы хотели спастись от господствующей неразберихи и безумия, недостаточно было общаться с рядовыми людьми действия: надо было вступать в контакт с высшими умами. Это была привилегия, доступная лишь горстке. Для гражданина, не имевшего такой привилегии, спасения не было. Ему вся его страна представлялась сошедшей с ума, суетной, глупой, невежественной, без иной надежды на победу, кроме надежды на то, что враг, быть может, окажется столь же сумасшедшим. Только рассуждая очень решительно и трезво, мог человек увериться, что, не будь за этой страшной видимостью чего-либо более прочного и серьезного, война не протянулась бы и одного дня и вся военная машина обрушилась бы сверху донизу.
БЕЗУМНЫЕ ВЫБОРЫ
Счастливы были в те дни глупцы и деятельные люди, не желавшие ни над чем задумываться. Хуже всего было то, что дураки были очень широко представлены в парламенте: ведь дураки не только выбирают дураков, но умеют склонить на свою сторону деятельных людей. Выборы, последовавшие сразу за перемирием, были, пожалуй, самыми безумными из всех когда-либо происходивших. Добровольно и героически отслужившие на фронте солдаты были побиты людьми, которые явно никогда не подвергали себя риску и никогда не истратили и шиллинга, если могли этого избежать, и которые в ходе выборов вынуждены были приносить публичные извинения за то, что клеймили своих оппонентов пацифистами и германофилами. Партийные вожди всегда ищут сторонников достаточно преданных, чтобы по приказу и под кнутом партии смиренно выйти в коридор лобби через указанную дверь, а лидер за это обеспечивает им места на скамьях путем процедуры, получившей название - с шутливым намеком на карточную систему военного времени - "выдача купонов". Были случаи настолько гротескные, что я не могу говорить о них. не давая читателю возможности угадать имена участников, а это было бы непорядочно, так как обвинять их можно не более, чем тысячи других, которые по необходимости должны остаться неназванными. Общий результат был явно абсурден. И контингент избирателей, возмущенных делом собственных рук, немедленно ударился в противоположную крайность и на ближайших дополнительных выборах таким же дурацким большинством провалил всех "купонных" кандидатов. Но вреда от всеобщих выборов было уже не поправить. И правительству не только пришлось делать вид, будто оно предполагает воспользоваться своей победой в Европе (как оно обещало), но и в действительности делать это, то есть морить голодом противников, сложивших оружие. Короче говоря, оно победило на выборах, обязавшись действовать безжалостно, злобно, жестоко и мстительно, и оказалось, что ему не так легко увильнуть от этих обязательств, как оно увиливало от обязательств более благородных. И, как я полагаю, это еще не конец. Ясно, однако, что наша бессмысленная кровожадность падет на головы союзников огромной тяжестью, и в результате жестокая необходимость вынудит нас принять участие в деле заживления ран Европы (которую мы ранили почти насмерть), а не довершать ее уничтожение.
ЙЕХУ И ЗЛАЯ ОБЕЗЬЯНА
Наблюдая эту картину состояния человечества, картину столь недавнюю, что отрицать ее правдивость нет никакой возможности, понимаешь Шекспира, сравнивающего человека со злой обезьяной, Свифта, изображающего его в виде йеху, укором которому служат высокие добродетели лошади, и Веллингтона, говорившего, что британцы не умеют прилично себя вести ни в победе, ни в поражении. Но никто из них троих не видел войну так, как видели ее мы. Шекспир порочил великих людей, когда говорил: "Если б великие люди умели громыхать, как Юпитер, то Юпитер никогда не знал бы покоя: ведь каждый офицерик, осердясь, гремел бы до самого неба, гремел бы и гремел". Что сказал бы Шекспир, увидев в руках у любого деревенского парня нечто гораздо более разрушительное, чем гром, а на Мессинском хребте обнаружил бы кратеры девятнадцати вулканов, которые взрывались бы там от нажима пальца? И даже если б то случился пальчик ребенка, последствия были бы ничуть не менее разрушительными? Возможно, Шекспир мог бы увидеть, как в какой-нибудь стратфордский домик ударила Юпитерова молния, и стал бы помогать тушить загоревшуюся соломенную крышу и растаскивать куски разваленной печной трубы. А что сказал бы он, посмотрев на Ипр, каков он теперь, или возвращаясь в Стратфорд, как возвращаются к себе домой нынче французские крестьяне, увидел бы старый знакомый столб с надписью: "К Стратфорду, 1 миля" - и в конце этой мили не оказалось бы ничего, только несколько ям в земле да куски старой разбитой маслобойки здесь и там ? Может быть, вид того, что способна учинить злая обезьяна, наделенная такой властью разрушения, какая никогда не снилась Юпитеру, превзошел бы даже Шекспировы зрелища?
И все же разве не приходится сказать, что, подвергая такому напряжению человеческую природу, война губит лучшую ее часть, а худшую половину награждает дьявольской силой? Лучше было бы для нас, если бы она вовсе погубила ее. Тогда воинственные способы выбираться из затруднений стали бы недоступны нам и мы старались бы не попадать в них. Поистине "умереть не трудно", как сказал Байрон, и чрезвычайно трудно жить. Это объясняет, почему мир не только лучше войны, но и бесконечно труднее. Встречал ли какой-нибудь герой войны угрозу славной смерти мужественней, чем изменник Боло встретил неизбежность смерти позорной? Боло научил нас всех умирать: можем ли мы сказать, что он научил нас жить?
Теперь недели не проходит, чтобы какой-нибудь солдат, бесстрашно глядевший в глаза смерти на ратном поле и получивший ордена или особо отмеченный в приказах за отвагу, не вызывался бы в суд, так как он не устоял перед пустячным искушением мирного времени, оправдываясь лишь старой поговоркой, что-де "человеку надо жить". Когда кто-то, вместо того чтобы заниматься честной работой, предпочитает продать свою честь за бутылку вина, за посещение театра, за час, проведенный со случайной женщиной, и достигает всего этого путем предъявления недействительного чека - нам странно слышать, что этот самый человек мог отчаянно рисковать жизнью на поле сражения! И может быть, в конце концов, славная смерть дешевле славной жизни? Если же она не легче дается, почему она дается столь многим? Во всяком случае ясно: царство Владыки Мира и Спокойствия не наступило еще для нас. Его попытки вторжения встречали сопротивление более яростное, чем попытки кайзера. Как бы успешно ни было это сопротивление, оно нас обременяет в некотором роде задолженностью, которая не менее тягостна оттого, что у нас для нее нет цифр и что мы не собираемся по ней рассчитываться. Блокада, лишающая нас "милости господней", становится со временем менее выносимой, чем другие блокады, лишающие нас только сырья, и против этой блокады наша Армада бессильна. В Доме Налагающего на нас блокаду, по его словам, много помещений; но, боюсь, среди них нет ни Дома, где разбиваются сердца, ни Зала для верховой езды.
