- Мне пора на службу, - сказал я. - Ты отдашь необходимые распоряжения, Эгон?
Он кивнул. Я подал руку ему и привратнице. На лестнице я подумал: "Мог бы с тем же успехом отпустить мальчишку в войска связи".
Я пошел домой. Было восемь утра. Заварил крепкий кофе. Но он не подействовал на меня ободряюще. Я остался в каком-то странном оцепенении, как бы отгороженный от всего, опрокинутый в самого себя. Я сидел в свете выпавшего снега, который белизной своей словно расширял комнату. Держал в руке сигарету, и пепел на ней все рос. Когда я почувствовал, что он обжигает мне пальцы, я уронил сигарету в пепельницу, не шевельнувшись.
Так что же это было? Какая-то веха, казалось, была пройдена, какая-то вершина осталась по ту сторону.
Я больше не думал о чете Гринго.
Когда я пришел на службу, на моем письменном столе рядом с готовыми характеристиками лежала новая стопка папок. Документы следующего потока. Я начал их просматривать. В одиннадцать часов раздался телефонный звонок. Полковник.
- Я только хотел вам сказать, господин фон С., что ваше первое решение относительно кандидата из Праги было, видимо, все-таки самым верным. Ко мне сейчас заходил подполковник П. Теперь и он присоединяется к вашему мнению. Вы, надеюсь, еще раз взвесили все за и против?
- Так точно, господин полковник, - ответил я. - И пришел к тому же выводу.
- Значит, оставляем его в ПВО, - сказал он. - Теперь нам надо забронировать всех зачисленных в управлении призывного района.
Я положил трубку, откинулся на спинку кресла, успел еще подумать: "Ну, по крайней мере хоть этот" - и тут же задремал.
А потом во мне задремало и это воспоминание. И так и осталось. Да, иной раз оно казалось мне не вполне реальным, как и все из того времени. Я не думал больше о чете Гринго.
Результат моих стараний я увидел воочию лишь семнадцать лет спустя и уже под другими звездами.
Я вдруг снова услыхал имя моего пражского кандидата. Кто-то назвал мне его как хранителя не то государственного, не то городского музея здесь, в Вене. Итак, он пошел по стопам своего отца, избрав и изучив ту же профессию. Я и не думал, что это упоминание произведет на меня впечатление.
Несколько месяцев спустя я шел по Грабену, этой прекрасной улице Вены, где витрины роскошных магазинов болтают о тысяче прелестных вещей. Воздух казался искристым и легким, как мыльная пена, он был душист и свеж и теперь, в мае, словно еще таил в себе целые глыбы прохлады. Могучее голубое знамя неба пока не отбрасывало зноя вниз на асфальт, и лишь легко веяли струи нежного тепла, задевая лоб, щеки, руки.
Я увидел его на расстоянии шагов двадцати - он брел не спеша мне навстречу, чуть полноватый, все еще молодой человек. Лицо его стало более округлым, черты были отмечены особой мягкостью, присущей почти всем ученым в области литературы, искусства, музыки, поскольку их духовный багаж базируется на уже обретшем форму, а не на сыром материале жизни, с которым надо еще совладать. Все таким же был взгляд его миндалевидных глаз, поставленных чуть косо. Он прошел совсем близко от меня, но меня не узнал. Да и почему, собственно, он должен был меня узнать? Ведь не я, а Гринго оградили его от беды в той мере, в какой это было тогда возможно. Да, есть мысли, которые отваживаются всплыть на поверхность лишь при полном затишье. Потом они, вильнув хвостиком, уходят опять в глубину, словно серебряные рыбки. И только когда вода снова тиха, вдруг вернутся обратно.
