что наша Гургждучай — деревенька на опушке леса — это та же Гургждай. Никакую Гургждучай вы ни на одной карте не найдете. Везде маковым семечком отмечена Гургждай, а Гургждучай — долька этого семечка, на которой раньше, как говорит отец, теснилось несколько десятков узких полосок, по два-три гектара каждая. Все-таки люди искони отличали Гургждай и Гургждучай. Кто жил в поле, на хуторах — тот гургждайский, а кто у леса, на полосках — гургждучайский. Земли давно объединил колхоз, но Гургждай по старинке задирает нос перед малой Гургждучай, похваляется просторными усадьбами, черепичными да шиферными крышами.
«Нужны нам ваши несколько гектаришек болота — как собаке пятая нога, — посмеиваются над гургждучайскими задавалы-гургждайцы. — Пускай провалятся к лешему!»
И гургждайские ребята, глядя на старших, задирают нос, обзывают нас «лешими». Им, конечно, тоже не очень-то нравится, когда мы в отместку дразним их «кулачатами».
Пока что наша Гургждучай — пятая бригада колхоза, и мы еще не «провалились к лешему», однако люди в деревушке все же больше слушают лесничего, а не председателя. Дело в том, что многие подрабатывают в лесу, а женщины там и вовсе пропадают: то сажают, то прореживают; семена чаще всего ребята собирают. Лазать по деревьям, карабкаться на самую верхушку как раз ребячье дело.
Колхоз, правда, называется не «Гургждай», хоть гургждайцам и очень хотелось прославить себя, а «Молодая гвардия». Название-то красивое, да колхоз, как нарочно, самый слабый в районе. Даже стыдно постороннему человеку сказать название колхоза. Так чем же они гордятся, эти хвастуны гургждайские? Что у них крыши не соломенные, что у них собственные коровы так и лоснятся? Что мед на базар бидонами таскают? «Как сыр в масле катаются, — говорит отец, — а колхоз нищает…»
У нас, в Гургждучай, только одна изба похожа на просторные, окруженные садами и ульями дома Гургждай. Об этой усадьбе и ее хозяине Шаучуке́насе, отце Эле, я расскажу потом. А то мы очень далеко уйдем от школы, которую я уже вижу за ветвями увешанных зелеными яблоками деревьев…
Взгляните, какая она красивая, наша школа, опоясанная живой изгородью из акаций. Белеет, как ромашка в поле, а окна, окна-то какие! Прямо как распахнутые ворота выглядят эти окна. Раньше крохотные оконца щурились, как глаза кулака Ли́нцкуса, бывшего владельца этого дома. Недавно окна расширили.
Я ни разу в жизни не видела ни одного кулака. Кулак для меня все равно что злой колдун из сказки, а отец смеется: «Низенький такой человечек, ручки, как у мальчонки, болтаются, глазки малюсенькие, как у петушка, а всю деревню в клещах держал…»
Может быть, кулаки — это карлики с большущими клещами в руках?
Когда в двухэтажном доме пусто, когда нет уроков и не дребезжат стекла от ребячьих голосов, мне чуточку страшно, если я одна подхожу к школе.
У Линцкуса еще был сын, офицер. И этот сын Линцкуса, рассказывают, убивал людей… Многие помнят о тех выстрелах, и как по ночам двери трещали под ударами прикладов тоже многие помнят… Бррр!.. Мама вздрагивает, как вспомнит про те жуткие ночи…
Сегодня наша школа красивая и веселая. Кулаков и бандитов давно уже нет, и еще светлее стало в школе с того дня, когда приехала молоденькая учительница из Каунаса. Я Марите, Маре (и еще Марге!), но я бы очень хотела быть Иолантой, как наша учительница! Когда пасу коров, я иной раз забываюсь и начинаю звать учительницу по имени. Все громче, громче, громче, и вот уже и лес, и небо повторяют за мной: «Ио-лан-та… лан-та… ан-та!»
Что я скажу Иоланте? Что деру глотку, лишь бы слышать ее красивое имя? Еще, чего доброго, подумает, будто я смеюсь над ее городским именем. Забавно, что деревенские кумушки вытягивают носы, обнюхивают это имя, словно прогорклое масло. Какое-то не такое оно им, не христианское.
Может быть, они завидуют Иоланте, что у нее такое имя? У них у самих-то имена скучные, тусклые: Пранци́шка, Роза́лия, Те́кле… Нет, Текле — красивое имя, хоть и старинное. Моя мама — Текле!
Что сказать Иоланте?
Не знаю, не знаю, а бегу запыхавшись, и в сердце еще горячее закипает то, чего не высказать словами…
МЕЧТЫ И СВЕКЛА
До сих пор у меня не было мечты. Ни одной! Все свои желания я выбалтывала раньше, чем успевала сама в них разобраться. Выговорюсь, выговорюсь, бывало, и снова пуста́. Как та крынка, в которой мама несколько дней собирает сметану, а потом вымоет, высушит так, что даже блестит.
Не одна я была такой крынкой — многие ребята и в Гургждучай, и в Гургждай такие. Сказать по правде, никто из нас не умел мечтать, пока нас учила Станчике́не — теперь она приемщица молока на гургждайском пункте. Станчикене вовсе не мечты интересовали — только корова, свиньи, куры. Выбежав из класса посреди урока, она в галошах на босу ногу шлепала в хлев. Там похрюкивал боров, визжали поросята. Из хлева учительница возвращалась злая, озабоченная.
— Второй день не жрет поросенок… — громко вздыхала она. — Может, посмотрели бы, бездельники?
Нам всегда нравилось лечить поросят Станчикене. Оставив раскрытые тетради, мы гурьбой бежали в хлев. За добрый совет учительница ставила пятерку. Если в это время была география — значит, по географии, если литовский — то по литовскому.
Поэтому на первых порах нам было скучновато на уроках Иоланты. Мы все надеялись, что и новая учительница заведет какого-нибудь поросенка, но не тут-то было. Ее волновали не поросята, а какие-то совсем непонятные вещи…
Иоланта — и имя-то у нее было неслыханное! — встряхнув своими красивыми, вьющимися волосами, прикладывала палец к губам, чтобы все успокоились.
— Смотрите, летит самолет, — говорила она прерывистым голосом. — Вы любите смотреть, как летит серебряная птица?
— Любим, любим! — наперебой кричали мы.
— Так знайте, дети, сначала в синий простор взлетел не самолет, а смелая мечта… Мечта человека о крыльях, которым не страшны никакие бури!
Мы не всё понимали из красивых слов Иоланты, но тоже волновались вместе с ней. Нам казалось, что мы вообще впервые видим самолет. А уж сколько мы их повидали! Может быть, и этот не взлетел бы
