Зашла. Мне открыл пожилой человек невысокого роста с настороженным взглядом.
Маленькая квартирка, забитая битком книгами, афишами, папками… Славский, оказывается, тоже был когда-то клоуном. А потом стал искусствоведом, историком и теоретиком цирка. Уже много лет он работал над биографией Енгибарова.
Странно, но такого взаимного расположения, как с Евгенией Андриановной, у нас с ним не произошло. Со стороны Рудольфа Евгеньевича я с первых же минут почувствовала напряжённость и настороженность. Потом поняла: он воспринял меня, как конкурентку. Он, видимо, считал себя единственным знатоком творчества Енгибарова, и вдруг приходит девчонка (я ему годилась во внучки), которая тоже что-то знает и тоже хочет что-то сказать о Енгибарове. Он решил, что я посягаю на его территорию. Хотя территория здесь огромная, поистине бескрайняя, и всем хватит места! Изучать, любить, думать, восхищаться…
* * *
Когда позвонила в очередной раз Евгении Андриановне, она сообщила, что в Москву приехал в командировку брат Лёни – Рачия Капланян, что она подарила ему второй экземпляр «Лунных цирков», и он хотел бы меня увидеть. Она дала мне его телефон.
Я позвонила, не откладывая. Он пригласил приехать. И я отправилась к нему в гостиницу в центре Москвы, где он остановился. Прихватив с собой сценарий телефильма «Клоун с осенью в сердце».
Как же они оказались похожи, два брата! Я думала, что Лёня больше похож на свою маму, чем на отца. Каково же было моё изумление, когда я увидела Рачика! Матери-то у них разные. На своего отца ни тот, ни другой не были похожи. У отца лицо – как будто вырезано из морщинистого дерева, а у обоих братьев – общая мягкость черт, мягкая линия губ и взгляд карий, тёплый…
Рачия Никитович обрадовался мне. Расцеловал, как родственницу. И сказал, что я написала замечательную книгу о Лёне. Я уточнила, что книга не только о Лёне, что там много героев и адресатов, на что он сказал:
– Всё равно это книга о Лёне!
И протянул мне «Лунные цирки» с требованием сделать дарственную надпись.
Я надписала книгу. И сказала, что у меня есть для него ещё кое-что.
– И что это?
– Сценарий телефильма о Лёне.
– Это интересно. Покажите.
Я протянула ему сценарий. Он пробежал глазами первые страницы…
– Интересно… любопытно…
– Главное то, что здесь нет ни одного чужого слова – только Лёнины слова. Я использовала его новеллы, его дневники. Он сам рассказывает о себе. Собственно, нужен только один актёр, похожий на Лёню со спины. И голос чтобы был похож. Хотя это не так важно – похожесть. Главное, чтобы он почувствовал Лёню изнутри, чтобы срезонировал на него… Будут звучать новеллы, и будут кадры с его выступлениями. Получится замечательный фильм. Главное, чтобы не было никаких «воспоминателей», которые больше говорят о себе.
– Ты права… Но понимаешь, я ведь не снимаю кино, я – театральный режиссёр.
– Я знаю.
– Но я могу, если ты не возражаешь, взять сценарий с собой в Ереван и там поискать режиссёра.
– Не возражаю.
– Это ничего, что я перешёл на «ты»? Ну, не могу я тебе говорить «вы»! Прочёл твою книгу, и ты сразу стала мне родным человеком.
– Ничего-ничего, пожалуйста!
– Кстати, сейчас один мой ученик должен зайти, мой любимый ученик. Познакомлю вас.
Тут раздался стук в дверь.
– А вот и он!
Двери открылись, и вошёл высокий мужчина.
– О, Миша, дорогой! – радостно воскликнул Рачия Никитович, и они обнялись. – Миша, познакомься, это Маша, она написала замечательную книгу о моём брате Лёне. Маша, это – Миша!
Он мог бы его и не представлять, потому что не узнать этого человека было невозможно: это был известнейший актёр театра и кино Михаил Ульянов! Первый раз я увидела его давным-давно, в фильме «Битва в пути». А потом было много, очень много фильмов с его участием, но больше всего я любила фильмы «Бег» и «Братья Карамазовы». Ульянов совершенно гениально сыграл Митю Карамазова. Вот это была роль его масштаба, его размаха!… А генерал Чарнота в «Беге» – может быть, моё самое сильное потрясение от кино. Ничего не могу поставить рядом с этим образом…
Они представляли собой забавную пару: Ульянов был головы на полторы выше Рачика, и с высоты своего роста взирал на маленького Рачика с почтением и обожанием. А Рачик – снизу вверх – с покровительственной любовью.
Тут зазвонил телефон, и Рачик вышел в другую комнату. Проводив его взглядом, Ульянов сказал:
– Этот человек так много дал мне, так многому меня научил! Когда он приезжает в Москву, это для меня праздник. Всё бросаю и бегу к нему, чтобы пообщаться хотя бы полчаса… А вы, вправду, написали о Лёне книгу?
– Это книга стихов. Она почти вся о цирке, и здесь много стихов, посвящённых Енгибарову. Но так как именно Енгибаров открыл для меня цирк, то можно сказать, что вся книга посвящена Лёне. Рачия Никитович так это и воспринял.
– Необычное название, – сказал Ульянов. – «Лунные цирки»… Можно подумать, что книга о космосе.
– Всё верно. Цирк – это явление космическое.
Он листал мою книгу, задерживаясь на каких-то страницах, шевелил губами, а я смотрела на него, удивляясь, как его экранный образ отличается от того, каким я видела его сейчас. На экране это, обычно, мужественный и даже грубоватый человек, с такой могучей энергетикой, хлещущей через край… А в жизни он оказался мягким, домашним, тёплым. Просто находиться с ним в одной комнате было уютно и спокойно. Чувствовалось, что это очень сильный, несуетный и добрый человек.
Через минуту Рачик вернулся, и стал расспрашивать Мишу о его дочке, и Ульянов говорил о ней с такой нежностью и трепетом, что мне даже немножко завидно стало. Ну, не завидно, а просто подумалось: «Везёт же девчонке иметь такого любящего отца!» Они так друг к другу и обращались: «ты, Миша» и «вы, Рачия Никитич», хотя мне показалось, что Рачик не на много старше Ульянова. Потом мы пили чай, и я рассказала о готовящемся Вечере памяти. И они оба пообещали прийти, при условии, что один в это время будет в Москве, а у другого в этот вечер не будет спектакля. Вспомнили, как хоронили Лёню, какое было жаркое, удушливое лето тогда в Москве… А Рачик рассказал о похоронах Эдит Пиаф, на которых он присутствовал. Она завещала, чтобы на её похоронах пели и танцевали, и когда по улицам несли гроб, то впереди процессии шёл кордебалет, и балерины танцевали канкан…
Я ехала домой и думала об Эдит Пиаф и о Лёне Енгибарове… И о том, что Вечер памяти надо организовать так, чтобы это не было что-то печально-пессимистическое, а чтобы все радовались. Радовались тому, что был такой Великий Клоун. Был – и есть. Ведь то, что он сделал и написал, осталось с нами, в нас… Значит, он продолжает жить. В каждом из нас…
* * *
Да, я оставила Рачику Никитовичу свой сценарий, а он мне дал свой ереванский телефон. Даже два. К сожалению, я свой телефон дать не могла, так как у меня его по-прежнему не было. Рачик сказал, чтобы я звонила без всякого стеснения, и домой, и прямо в театр…
* * *
Неожиданно ко мне приехала девушка. По имени Зина. Она заканчивала ГИТИС и писала дипломную работу о творчестве Енгибарова. Несколько дней тому вышла на Евгению Андриановну, и та, рассказав и показав ей всё, что могла, дала впридачу мой адрес. Сказав, что я написала повесть о Енгибарове. (Я дала Евгении Андриановне прочесть, и ей повесть очень понравилась. Только тётя Женя слегка огорчилась, что в повести я назвала Лёню другим именем).
И вот, приезжает девушка Зина и просит, чтобы я позволила ей прочесть повесть.
– У меня только один машинописный экземпляр, – говорю я. – Я не могу его вам дать.
(Компьютеров в то время ещё не существовало).
– А позвольте, я прямо у вас прочту.
– Но… здесь же не пять страниц, а побольше.
А был уже поздний вечер.
– Дело в том, – сказала, волнуясь, Зина, – что завтра я уезжаю домой, в Челябинск, у меня уже билет куплен. И до осени в Москву не приеду. А мне надо диплом заканчивать. Мне очень, очень важно прочесть вашу повесть! Можно, я посижу ночь на кухне и почитаю? За ночь-то я прочту?
– За ночь прочтёте.
Как я могла ей отказать?
Мы с Антоном пошли спать, а она осталась на кухне читать…
Утром она горячо благодарила меня, сказала, что нашла в повести очень важные для себя вещи – там, где я описываю его клоунады, объясняю их глубинную суть и провожу параллели с Чеховым и Гоголем. Про Чехова и Гоголя у меня было подробно: о том, что учителей и предшественников Енгибарова нужно искать не в манеже, а в русской литературе. Это Зину особенно заинтересовало.
Зина уехала. А через пару месяцев пришло от неё письмо. Она писала, что с большой радостью использовала в своей дипломной работе мои мысли по поводу Чехова, Гоголя и так далее. Ещё она сообщала, что собирается в скором времени опубликовать свою работу. Заканчивалось письмо очень трогательно. Зина писала: «Когда вы прочтёте в моей книге про Чехова и Гоголя, про эти интереснейшие параллели с творчеством Енгибарова, знайте, что это – ваше!»
