она. – Ты же знаешь, сиделка я никудышная. Меня этому не учили, а врожденного таланта нет. Но напитки я готовить умею.
– Ну, давай выпьем.
– Ты что хочешь?
– Все равно, – сказал он.
– Тогда я сделаю тебе сюрприз. Приготовлю его внизу.
Он услышал, как открылась и закрылась дверь, потом шаги зазвучали на лестнице, и он подумал: я должен заставить ее отправиться в какое-нибудь путешествие. Надо сообразить, как это лучше сделать. Придумать что-нибудь правдоподобное. Мне с этим жить теперь до самого конца, и я должен придумать, как не сломать жизнь ей и ее самое не загубить. Она была так добра, а ведь доброта не свойственна ей от рождения. Я имею в виду особого рода доброту – чтобы изо дня в день и в тоске.
Он услышал, что она поднимается по лестнице, и отметил разницу в походке: со стаканами – и с пустыми руками. Он слышал, как дождь стучит по оконному стеклу, и ощущал запах горящих в камине буковых поленьев. Когда она вошла в комнату, он протянул руку за стаканом, обхватил его пальцами и почувствовал, как она чокнулась с ним своим стаканом.
– Это то, что мы когда-то здесь пили, – сказала она. – Кампари и гордон-джин со льдом.
– Как хорошо, что ты не из тех, кто говорит: «У нас беда».
– Да, – сказала она, – и никогда не скажу. А в беде мы с тобой уже бывали.
– И оставались на ногах, даже когда дело подходило к развязке и казалось, что навсегда. Помнишь, когда мы запретили себе произносить эти фразы?
– Это было во времена моего льва. Какой был замечательный лев! Жду не дождусь, когда увижу его снова.
– Я тоже… не дождусь, – сказал он.
– Прости.
– Помнишь, когда мы запретили себе и это слово?
– Чуть было снова не сорвалось с языка.
– Знаешь, – сказал он, – очень здорово, что мы приехали сюда. Я так хорошо здесь все помню, что все кажется осязаемым. Вот новое слово, которое мы скоро тоже себе запретим. Но все равно это чудесно. Когда я слышу шум дождя, я вижу, как он поливает камни, пузырится на поверхности пролива и лагуны, и я знаю, как гнутся деревья от каждого порыва ветра, и как выглядят церковь и башня при разном освещении. Лучшего места для меня и выбрать было невозможно. Это действительно идеальное место. У нас есть хороший радиоприемник и прекрасный магнитофон, и я буду писать лучше, чем умел раньше. Если не торопиться, с магнитофоном можно правильнее находить слова. Нужно работать медленно, тогда я могу видеть слова, когда их произношу. Если слово неточное, я слышу, что оно неточное, и могу его менять и работать над ним, пока оно не станет точным. Милая моя, во множестве отношений мы не могли бы выбрать места лучше.
– О, Филипп…
– Чушь, – перебил ее он. – Темнота она и есть темнота. Это не реальная темнота. Я прекрасно вижу внутренним зрением, и голова моя раз от разу работает все лучше, и я могу вспоминать, и могу хорошо придумывать. Вот подожди – сама увидишь. Разве плохо я сегодня вспоминал?
– Ты с каждым разом вспоминаешь все лучше. И становишься сильнее.
– Я уже достаточно силен, – сказал он. – И теперь, если бы ты…
– Если бы я – что?
– Если бы ты уехала на время, отдохнула, сменила обстановку…
– Я тебе не нужна?
– Ну разумеется, нужна, дорогая.
– Тогда к чему эти разговоры о моем отъезде? Я знаю, что ухаживаю за тобой неважно, но есть вещи, которые никто другой сделать не сможет, и мы любим друг друга. Ты любишь меня и знаешь это, и у нас есть много такого, что знаем только мы с тобой – и никто другой.
– И нам так хорошо бывает в темноте, – сказал он.
– Нам бывало хорошо и при дневном свете.
– Но ты знаешь, что я предпочитаю в темноте. В этом смысле теперь стало даже легче.
– Не надо врать, – сказала она. – И незачем изображать дурацкое благородство.
– Послушай, как стучит дождь, – сказал он. – Какой там сейчас отлив?
– Вода убывает, и ветер отгоняет ее еще дальше от берега. Можно дойти пешком почти до самого Бурано.
– Везде, кроме одного места, – сказал он. – А птиц много?
– В основном чайки и крачки. Они отсиживаются на отмелях, а когда взлетают, ветер подхватывает их и несет.
– А сухопутных птиц нет?
– Есть немного, только там, где отмель выступает на поверхность при отливе и таком ветре.
– Как ты думаешь, весна наконец настанет?
– Не знаю, – сказала она. – Пока что-то непохоже.
– Ты уже выпила свой кампари?
– Почти. А ты почему не пьешь?
– Растягиваю удовольствие.
– Пей, – сказала она. – Помнишь, как ужасно было, когда тебе совсем нельзя было пить?
– Все же послушай, – сказал он. – Знаешь, о чем я думал, когда ты ходила вниз? О том, что ты могла бы съездить в Париж, потом в Лондон, пообщаться с людьми, развлечься, а потом ты бы вернулась – а тут уже весна, и ты бы мне все рассказала.
– Нет, – отрезала она.
– Я думаю, это было бы разумно, – сказал он. – Ты же знаешь, что это долгая история, и нам предстоит научиться с ней жить. И я не хочу, чтобы ты изнурила себя вконец. Понимаешь…
– А ты не можешь так часто не повторять: «Понимаешь…»?
– Вот видишь? Еще одно. Я бы как раз пока научился разговаривать так, чтобы не вызывать у тебя раздражения. Ты будешь без ума от меня, когда вернешься.
– А что ты будешь делать по ночам?
– Это как раз очень просто.
– Не сомневаюсь. Полагаю, спать ты уже тоже научился.
– Собираюсь научиться, – сказал он и залпом опорожнил полстакана. – Это один из пунктов Плана. Схема простая. Если ты уедешь и отвлечешься, моя совесть будет спокойна. И тогда, впервые в жизни имея спокойную совесть, я автоматически начну хорошо спать. Возьму подушку, которая будет воплощать мою спокойную совесть, обниму ее – и вот я уже сплю. А если случайно проснусь, просто начну представлять себе прекрасно-непристойные видения. Или принимать замечательно умные и здравые решения. Или вспоминать. Понимаешь, я хочу, чтобы ты развеялась…
– Прошу тебя, не говори: «Понимаешь…»
– Хорошо, я сосредоточусь и постараюсь так больше не говорить. Я уже обнес это слово забором, но забылся – и забор рухнул. Так или иначе, я не хочу, чтобы ты превращалась в собаку-проводника.
– Я – не проводник, и ты это знаешь. И в любом случае говорить надо не проводник, а поводырь.
– Я знаю, – сказал он. – Иди сюда и сядь рядом, если ты не очень на меня сердита.
Она подошла, села рядом с ним на кровать, они стали слушать, как дождь громко стучит по оконному стеклу, и он изо всех сил сдерживался, чтобы не ощупать ее голову и лицо, как делают слепые, а сделать это по-другому он не мог. Он притянул ее к себе и поцеловал в макушку. Нужно будет
