может, и полечили бы брата вовремя, коли бы не дед со своей категоричностью и твердостью:
— Это он камнем ушибся… Носит их нечистая сила!.. Не бойся, будет ходить!..
Камнем так камнем. А может, и вправду камнем… Коли так, то заживет, вылечится. Само по себе… Разве мало такого на свете было, что заживало, хоть и никакого лекаря не звали, лекарств не выписывали, мазями не мазали?.. Коли б всякий раз бедняку по докторам ходить! Чудо, что обещал дед, не сотворялось, даром что сам он был прославленным по всей округе чудотворцем.
Мама, бедняжка, должна была молчать. А батько все еще верил в чудо — он ведь всякому сказанному дедом слову верил. Верил и повиновался, как повинуются строгому закону. Батька был уверен, что сын ушиб ногу о камень, что пройдет немного времени, и все будет в порядке.
А порядка все не было да не было. Брат волочил за собою ногу, ползал по хате, по двору. Жаловаться и плакать он, верно, не смел: боялся, что не дадут ему играть, уложат…
Кончилось мамино терпение.
Ранним утром, когда мы еще спали, мама подалась на гору к Петру Иванцюскому — на селе он почитался искусным костоправом. Проснувшись, мы ждали, что мама вот-вот придет, а ее все не было. Пришла она, когда солнце было совсем высоко. Не одна. С ней в хату вошел и знахарь. Среднего роста, с небритым лицом, в конопляной грубой сорочке и таких же домашнего изготовления штанах. Он подошел к брату и долго, деловито ощупывал его ногу, пока тот лежал навзничь на дощатой лежанке. Что-то прикидывал, мычал себе под нос, морщил лоб. Мама смотрела на Петра Иванцюского глазами, в которых застыла боль и беспокойство и теплился огонек надежды и веры. Мы жались друг к дружке, ждали перепуганно, что это будет с братом. Дед в это утро казался нам таким большим, огромным, а братик, сжавшийся в комочек на топчане в его руках, совсем маленьким — оттого-то и было нам так страшно.
— Дай-ка мне, бедняжка, клубок! — наконец велел дед так, будто одного только клубка обыкновенных ниток и не хватало брату для здоровья.
Правда, для чего клубок тот мог понадобиться, мы не знали, не знала этого и мама. Может, подумала, что это в плату за труды — мигом метнулась в большую комнату и принесла не один, а целых два большущих клубка.
— Да не, не! Ты, бедняжка, принеси мне поменьше клубочек… — И дед, сжав пальцы в кулаки, сложил их вместе и показал, какой клубок ему нужен. Мама снова переступила порог в большую комнату и вернулась с целой корзиной клубков, конопляных, паклевых, шерстяных, некрашеных и крашеных. Тут дед действительно мог подобрать себе единственный, необходимый ему клубок.
С клубком в руке дед Иванцюский подошел к брату. Присел на топчан, взял братову ногу и подложил под колено клубок. Сначала осторожно, медленно, потом сильнее и сильнее стал ногу наклонять и выгибать ее.
Брат заплакал, сперва как будто не от боли, скорей от страху, потом заголосил так страшно, словно живое его тело огнем жгли. Слезы полились ручьем, личико побледнело, потом посинело. Он задыхался, звал маму, а она, бедняга, стояла неподвижно.
Слова не вымолвила, прижала руки к груди, словно удерживала крик, что вот-вот мог вырваться и у нее. Не плакала, только провела ладонью под глазами, верно, прогоняя набегавшую слезу. Думала, что тут без боли не обойтись, что вот после всех этих мучений, нагибания и выгибания, брат поднимется и встанет на обе ножки.
Ничего этого быть не могло по той простой причине, что ножка-то у брата была не в колене покалечена, а в бедре… Можно представить себе, что ж это была за горькая и страшная боль, коли знахарь силою выламывал ногу…
Когда брат уже не кричал и не плакал, а только стонал обессиленно, обмытый слезами и весь мокрый от пота, дед Иванцюский распрямил его на топчане.
Сдается, все ждали обещанного чуда даже и после того, как брат на ногу не вставал. А откуда могло явиться чудо? С неба свалиться?.. Какая великая крестьянская наивность нужна была, чтоб надеяться на небо!..
Однажды сунула мама узелок за пазуху, надела на брата чистую сорочку, взяла его на руки и пошла к лекарю Голубцу — недалеко от сельской аптеки была у него амбулатория. Весь в белом, среднего роста, с маленькими усиками, лекарь взял брата и положил его на длинный белый топчан. Я держался за мамину юбку, а брат все поворачивал головку и глядел на маму так, словно боялся, что его тут, в амбулатории, оставят. Но лекарь и не подумал оставлять его у себя. Отругал маму и велел немедля ехать с братом в госпиталь.
Что было делать?
Надо было продать корову, распрощаться с нивкой, клочком покоса? Только как же без коровы при малых детях?
Вот потому-то оно и верилось в чудо. А когда не стало веры, стал батько добывать так называемое свидетельство о бедности — заверенное сельской нотариальной конторой, оно должно было открыть двери в больницу для бесплатного лечения. Пока туда, пока сюда, за тем, за этим немало дней прошло… Печальных и тревожных дней для мамы… Она, бедная, расстраивалась, хлопотала, покоя себе не находила.
Брат был отправлен в больницу в чужой далекий город. Там пробыл он почти до ранней весны. Когда вернулся домой, то говорил как-то чудно и непонятно. И сам он казался каким-то не таким. На ногу ступал осторожно, боязливо. Обещали в больнице, что все будет в порядке. И правда, чем дальше, тем уверенней вставал брат на ножку, и мама радовалась. И разве не было чему? Да, верно, все бы было хорошо, коли бы не настала новая весна, новая пахота. На усадьбе появился дед Федор с большими волами, с возом и снаряжением для пахоты. И к нам пришла новая радость. Взобрались мы на воз, возились между грядками телеги. Поблескивал на солнце плуг, коли батько поворачивался в борозде, дед шел с волами, мама перед хатой снова цедила между пальцев золото семян.
Брат сидел на телеге, как сидят парубки, когда гонят коней в упряжке и хотят покрасоваться быстротой и ловкостью. Не было бы лиха, коли б неожиданно кто-то не толкнул его. Конечно, не со зла, нечаянно. Говорят — толкнула тетка Олена. Наша добрая тетка Олена — с нею вместе проходило все наше детство… Как он закричал!.. Прибежала мама, быстро понесла брата на руках в хату.
