11 сентября. Написать о них социальный роман. Но крестьянин - не герой романа. О нем можно написать книгу, не роман. Чтобы говорить о крестьянине, нужно отказаться от устаревших формул. Не рассчитывайте, что вы можете вложить в его уста все благоглупости, которые говорят буржуа. Он их не вынес бы.
12 сентября. "Стиль - это человек". Этими словами Бюффон хотел сказать, что у него своя собственная манера письма и что именно ею он хотел бы отличаться от своего соседа.
* Делать крестьянина материалом романа - это значит в какой-то мере оскорблять его нищету. У крестьянина нет истории, во всяком случае - нет романических историй.
* При наличии силы воли можно добиться всего; но как, скажите, приобрести силу воли?
* У меня парализована душа. Я мертв изнутри.
* Вечер, человек везет на тачке мешок картофеля и свой жилет.
* Эти записи - моя ежедневная молитва.
* Бюффон сказал: "Стиль - это человек", - и у него были сотрудники, которые писали "под Бюффона" лучше, чем он сам.
* Я научил молодых людей искусству рыбной ловли, но они не умеют выбрать рыбу по себе.
14 сентября. Когда он говорит: "Мораль - вещь относительная", чувствуется, что он искренен и что этой формулой он, как губкой, стирает кучу своих собственных мелких подлостей.
О Филиппе он говорит: "Да, он пожить любит". По его мнению, все старые крестьяне непременно браконьеры.
* Смотрю на свою фотографию, приколотую кнопками к стене, и тоскливо говорю про себя: "Бедняга ты! Бедняга!"
15 сентября. Учительница отказывает человеку, у которого сто тысяч франков капитала, потому что он похож на рабочего и потому что, как она говорит, она не может иметь мужа ниже себя по воспитанию; но ее письмо, в котором она корчит из себя аристократку, содержит четыре орфографических ошибки.
Сцена: он читает письмо и хохочет.
* Когда я не оригинален, я просто глуп.
17 сентября. Не обязательно жить, но обязательно жить счастливо.
* Рожденный вскапывать грядку в уголке сада, я хотел бы перелопатить всю землю.
18 сентября. Каждое мгновение я гасну и вновь разгораюсь. В моей душе целая груда обугленных спичек.
На мою беду, литература развила во мне болезненную чувствительность.
Возможно, я не так уж плохо вооружен, чтобы наносить удары, но плохо защищен против ударов. При первом же нанесенном мне оскорблении я сжимаюсь, и в этом моя гордость и мой вызов.
Г-ну Вадезу
Кандидату на выборах в округе Кламси
20 сентября 1906 года
"Дорогой господин Вадез!
Благодарю вас за ваше письмо и за доверие, которое вы мне оказываете. Вы не ошиблись, причислив меня к вашим идейным сторонникам.
Для меня это вполне естественно.
Я не представляю себе реально возможной обособленную жизнь художника. Он может уйти от людей, но не от человечества. То будущее, которым поглощены наши мысли (именно наши), единственно достойно нашего волнения, нашей страсти.
Все люди, которыми я восторгаюсь, обращаясь к прошлому, были социалистами. Можно ли представить себе гениального человека равнодушным к всеобщему неустройству? Со стороны могло показаться, что они приспособлялись к своему времени, потому что нужно было жить. Но как часто, читая их, чувствуешь, как их сердце "разрывалось", говоря прекрасными словами Виктора Гюго.
Социалистом был Монтень, социалистами были они все - Лафонтен, Лабрюйер, и Мольер, и Бюффон (да, Бюффон), Виктор Гюго умер социалистом.
Моя любовь к Жоресу и восхищение им растут с каждым днем. Жорес человек большого ума, прекрасный человек. Я не знаю ничего более волнующего и более нового, чем его определение патриотизма. Он проявил мужество и чистоту.
Клемансо поет с фальшивого голоса Деруледа, впрочем, не без таланта, и, кажется, вполне этим доволен. Я считаю, что Жорес совершенно чужд личной заинтересованности и что он равен крупнейшим людям.
Итак, вы понимаете, что меня не удовлетворили бы мелкие комбинации радикалов, но я хочу остаться писателем. Если бы я даже был уверен или имел смелость думать, что могу быть полезен нашему делу, я все же отказался бы брать на себя обязательства. Нет, не слова меня пугают, и вы, дорогой Вадез, проявили в Шитри такое почтительное отношение к крестьянской собственности, которого у меня нет уже давно. Мне незачем вводить вас в заблуждение, создавать себе иллюзии.
Примкнув, я, пожалуй, сумел бы сказать только неприятное вашим друзьям, которым иногда не хватает кругозора.
Говоря так, я не питаю никакой враждебности к вашим методам: напротив, я уважаю ваш талант и смелость.
Вам должен принадлежать тот пост честного руководителя, который вы мне великодушно предлагаете.
Мне хотелось в этих нескольких строчках выразить со всей искренностью мою мысль.
Был бы счастлив поговорить с вами на свободе, если бы дела пропаганды завели вас в Шомо.
Жюль Ренар".
* В нашей деревушке есть улицы, по которым я ни разу не проходил со дня первого причастия.
22 сентября. Мельничиха. Все делает сама. "Мал, мал, мал", - сзывает цыплят, "Би-би", - сзывает индеек, "Гуль-гуль", - сзывает уток, "Тю-тю-тю", - сзывает свиней. Все делает сама. При этом она ухитряется проявлять какую-то проворную любезность и всем своим видом будто говорит: "А ну-ка, поторопись! Мне пора к моей живности!"
Во дворе слышен стук ее сабо.
Она собственноручно готовит корм для свиней, хотя это исконная мужская работа.
Муж при ней незаметен. Похоже, что он спит всю свою жизнь под грохот мельничных колес.
Прислуги не держит, зато сама работает за четверых.
Фермерша, напротив, настоящий командир. Порядок, чистота, любезность хозяйки дома. Посуда до того блестит, словно ею никогда не пользуются. Она делает превосходное масло, и от покупателя нет отбоя. Одевается она хорошо, почти всегда ходит в черном. У нее есть дочь, настоящая барышня. Все она критикует. Знает, что стойла слишком тесны и там неудобно доить коров.
Христос был весьма талантлив.
* Когда Фаге говорит: "Слушайте меня внимательно", - можно не сомневаться, что он собьется.
* Красавец мужчина; будь он при этом еще немым, он был бы само совершенство.
24 сентября. Солнце встает раньше меня, зато я ложусь позже: значит, мы квиты.
25 сентября. Осень. Ветер дует в новом приступе злобы. Солнце заледенело на шиферных крышах.
Все колышется под ветром, за исключением быка, который щиплет траву, прочно упершись носом в землю.
Светлое пятно окна, через которое то и дело устремляются вдаль мои взоры.
Завеса скворцов опускается на изгородь.
Видели цаплю.
Ночь водворяется в лесу; она останется там и на день.
26 сентября. Осень. Пять часов дня.
Безмолвная и медлительная борьба солнца с сумерками.
Сумерки побеждают. Деревья стоят уже по пояс в тени, их верхушки еще купаются в свете. Там, на лугу, сверкают белизной быки.
Шифер лиловый, черепицы розовые или красные.
Солнце сдается и отступает к горизонту. Верх фермы словно охватило пожаром; скоро вода сумерек зальет огонь.
* Если бы мы были чуть построже с нашими друзьями, они, став нашими врагами, не казались бы нам столь ничтожными.
21 сентября. Десять часов утра, - тот торжественный и благовонный час, когда лавровый лист, сельдерей, репа, тмин, петрушка, лук-порей, зубчик чеснока, луковица и две морковки, перерезанные пополам, объединяются в чугуне вокруг телячьей головы, завернутой в белую тряпочку.
30 сентября. Дворяне. Титул, военный чин, автомобиль, шлюха и поп, со всем этим они могут спокойно дожидаться падения республики.
1 октября. Осень. Преждевременная старость одних деревьев, хотя соседние, по-видимому их ровесники, стоят еще совсем зеленые.
3 октября. Прогулки. Идем в Шатийон через Сен-Сож.
Каждую минуту, стоит подняться на любой пригорок, Морван открывает взорам путника самые красивые свои склоны.
По дороге в Премри позади нищей старой хижины - поле, округлое, как половинка яблока. Хлеб только что сжали. Ничего не видно: но угадывается нечто прекрасное. Я толкнул калитку и поднялся до середины поля. Всего несколько шагов, но сразу ослепляет. Это красиво, все в движении, и шумит, как море.
Какого-нибудь коммивояжера все это не интересует. Он покупает почтовые открытки, где в стихах изложены легенды о Сен-Соже, обычно просто идиотские. Только поэт или святой должен обитать в этом домишке; а живет здесь старуха, думающая свои грустные думы. Я мог бы добавить, что она слепая, но это был бы слишком дешевый эффект.
Здесь, вокруг Сен-Сожа еще двадцать таких же пригорков.
Маринетта готова пуститься в путь с мешком за плечами. Нас обгоняют две прелестные дамы. Красивая женщина кажется еще красивее на фоне пейзажа, который ей к лицу. Куда они направляются? В какой-нибудь замок? Что у них на душе? О Природа, сделай так, чтобы они не болтали глупостей.
Нас, людей обыкновенных, то есть почти всех людей, этот великий, чуть ли не мучительный трепет лишь волнует, а из груди гениев он исторгает великолепнейшие, ламартиновские возгласы...
