— А потомки брата твоего отца, — спросила я простодушно, как будто в течение этого дня мне не пришлось усиленно напрягать свой мозг, чтобы разобраться в хитросплетениях родственных связей.
— У него же была только одна-единственная дочь Клара, — объяснил дедушка Юлиус и добавил: — Прости, что мне приходится в этой связи произносить имя, которое ты больше не хочешь слышать. Она вышла замуж, и таким образом закончилась и эта линия Лётцев.
— Понятно, — сказала я, — ведь ее дети носят фамилию Вассарей.
Я еще раз взяла в руки автограф Элеоноры Гонзага и, делая вид, что рассматриваю его, ждала ответа.
Однако я не получила его. Дедушка Юлиус склонился над своим письменным столом, подравнивая черные папки, и, казалось, не слышал моего замечания.
Я снова оказалась в тупике и не знала, как выбраться из него. Когда возникают трудности, я чаще всего понимаю, что мне не хочется сталкиваться с ними, что дело, о котором идет речь, не стоит того. Неважно, какой была эта Клара, неважно, похожа я на нее или нет, теперь вот еще эта неожиданно объявившаяся дочь Клары. Ни доктор Вильд, ни дедушка Юлиус не сказали мне о ней ни слова, ну и ладно, меня это не касается, мне теперь все равно. Я чувствую себя прекрасно, мне тепло и уютно, я люблю дедушку Юлиуса, а когда я приду домой, квартира будет убрана, все будет блестеть, все приготовлено, так бывает всегда, когда приходит Агнес. Я просто-напросто снова положу дело Вассарей под папку Конрада, может, он еще не хватился документов; если же он ищет их, то обнаружит на старом месте, пусть сам думает, как все это объяснить.
Я чувствовала себя веселой и свободной и, как всегда в таких случаях, хотела, чтобы произошло что-то хорошее.
— Заведи часы, — сказала я дедушке Юлиусу.
Еще в детстве часы дедушки Юлиуса приводили меня в восторг. Я еще не умела говорить, а он уже показывал их мне и радовался моему восхищению. Позже, когда я подросла, то стала сама просить послушать их игру; свое желание я выражала тогда, как и сегодня, словами «заведи часы». Дедушка Юлиус никогда не разрешал мне самой дотрагиваться до них. Только ему дано право приводить часы в движение.
Часы заключены в рамку, они висят над комодом из орехового дерева в гостиной дедушки Юлиуса. С первого взгляда их можно принять за картину. Пейзаж с рекой, домами и деревьями, городские ворота с башней, на переднем плане колодец с воротом, возле него девушка и деревенская парочка, один мужчина скачет на коне, другой ведет собаку, женщина с граблями на плече идет в сторону невидимого поля. Часы, маленькие, белые, расположены в башне. Когда они отбивают полчаса, девушка начинает двигать ворот и вода прозрачной струей льется в чашу. Все это сопровождается мелодичным звучанием песни Моцарта: «Приди же май скорее, чтоб зеленело все». Но можно, и не ожидая, когда пробьет полчаса, потянуть за шнур, прикрепленный к раме, и привести в движение ворот, заставить течь воду и звучать музыку. Дедушка Юлиус так и сделал. Мы сидели тихо, слушали и смотрели.
Когда-то дедушка Юлиус выучил со мной текст этой песни: частенько, когда мелодия переставала звучать, я сама допевала песню до конца. Иногда я и сейчас так делаю.
— Ну же, Кристина, давай, — сказал дедушка Юлиус, глаза его сияли.
«Приди же май скорее, чтоб розы расцвели, кукушки куковали и пели соловьи», — пела я громким голосом, и мне хотелось смеяться. Когда же я допела до конца, то заплакала, сама не зная почему.
Дедушка Юлиус посмотрел на меня и сказал:
— Когда-нибудь это должно было случиться.
Таким был этот день, положивший конец моей предшествующей жизни, времени, когда я плыла по течению, отдаваясь ему, растворяясь в нем. Я все еще лежала на кушетке в гостиной, спина болела, правая рука одеревенела, голова была забита мыслями.
Я хотела избавиться от них и поэтому снова вспомнила о принятом у дедушки Юлиуса решении: пусть Клара остается тем, чем она была для меня до сих пор — неприятным, но не слишком важным раздражителем.
Вошел Конрад и посмотрел на меня.
— Ты выглядишь усталой, — сказал он.
— Ты тоже, — ответила я. — Ты можешь больше не работать сегодня?
— Конечно, могу, — сказал он. — Это пропавшее дело все время отвлекает меня, никак не могу сосредоточиться.
Я решила, что попытка тайно снова засунуть дело под папку выглядела бы, раз уж Конрад заметил его отсутствие, слишком по-детски. Теперь я хотела довести эту историю до логического конца. Принесла сумку из прихожей, вынула из нее дело и положила перед Конрадом.
— Возьми, — сказала я. — Вот теперь ты можешь спокойно говорить, что я опять поступила непредсказуемо, опрометчиво и доставила тебе очередные неприятности. Что я должна прекратить, наконец, вести себя так, должна повзрослеть, понять, что жизнь серьезная штука. Да, я тайно взяла эти документы с твоего стола и прочитала их. Я узнала, что у Клары Вассарей был дом, который она завещала своей дочери; о существовании этой дочери я даже не подозревала. Это пробудило во мне любопытство, и я в течение целого дня гонялась по следам чужой жизни. Потому что считала, если буду больше знать о Кларе, узнаю больше и о себе самой. Но проникнуть в чужую жизнь не так просто, она открывается не всякому. Поэтому я буду жить своей собственной жизнью, я устроила ее по своему вкусу, так будет и дальше, баста, на этом закончили. Я даже не спрашиваю, что ты собираешься делать с этими документами, не спрашиваю, почему ты сравнил меня с Кларой. Мы не будем больше говорить о ней, ни мои родные, ни ты, ни я. Ну вот, я все тебе сказала, пожалуйста, не сердись на меня.
Конрад молча взял дело, прошел с ним в свой кабинет. Я слышала, как он звонил по телефону, вероятно, доктору Вильду. Некоторое время спустя он вернулся и принес горячее молоко с медом, которое я так люблю.
— Пей, — сказал он.
Он сел рядом со мной, обнял меня за плечи. Пока я пила, он держал блюдце, чтобы ни одна капля не пролилась на ковер.
— Может быть, нам стоит куда-нибудь съездить? — спросил Конрад. — Что ты думаешь о Венеции? Поздней осенью там особенно красиво.
— Конрад, — вскрикнула я восторженно и бросилась ему на шею, — какая чудесная идея. Я могла бы прихватить с собой кисти и краски, как ты думаешь? Ведь я купила себе прекрасные, яркие новые краски, хотела рассказать тебе об этом, но не успела. Я буду снова рисовать. Может быть, и стихи писать. Картины с изображением Венеции. Стихи о Венеции. Как долго мы там пробудем? Неделю, две?
— Самое большее, выходные, Кристина. Давай не будем перебарщивать.
В этот момент я была согласна на все.
— Ну хорошо, — сказала я, — выходные. Я буду ждать, Конрад, я буду ждать. Устрой все как можно быстрее.
Руди Чапек в бешенстве отбросил лопату и ткнул пальцем в кусок бетона, торчавший из-под земли.
— Снова остатки этого идиотского кегельбана, — сказал он отцу, ремонтировавшему клетки для кроликов.
Венцель Чапек пожал плечами и, не глядя на сына, заметил:
— Их будет еще много.
Ножницами для металла он отрезал прямоугольный кусок проволочной сетки и примерил к дыре, которую хотел залатать. Хотя осенний день был прохладным, его рубаха под старой матерчатой курткой взмокла от пота.
— С меня довольно. Мы сегодня достаточно навкалывались на заводе. Подготовили к монтажу два станка. И это при сдельщине. Новый сарай для инструмента может и подождать, — заявил Руди и, бросив исподтишка взгляд на отца, двинулся в сторону дома.
— Постой-ка, — сказал Венцель.
Руди медленно поплелся назад, поднял лопату, поплевал на ладони и стал намеренно неторопливо расширять яму для фундамента.
— Бенедикт уже вернулся? — спросил отец.
— Он пошел на биржу труда, — ответил Руди, лихорадочно соображая, как объяснить отцу, почему Бенедикта до сих пор нет, хотя время уже к вечеру.
— Долго я это терпеть не намерен, — сказал Венцель Чапек. — Он же совершенно не хочет работать. А я не хочу его тут больше видеть. Пусть ищет себе другое жилье. Я ему скажу. Сегодня же.
Руди молчал. Отец высказывал эту угрозу слишком часто, чтобы ее можно было воспринимать всерьез. Но что-то Бенедикту все же придется делать, чтобы разрядить обстановку, тяжелую, как свинцовая гиря. Даже когда они после ужина играли втроем в карты, все было не так, как раньше: отец теперь не смеялся с ними, серьезный, с глубокими складками у рта, сидел он над своим листком. Бенедикт тоже играл с мрачным, ничего не выражающим лицом, а ему, Руди, с его заезженными шутками, не по силам было снять возникшее напряжение.
Налетел ветерок, он принес от других домов поселка смешение разнообразных запахов пищи, таких насыщенных, что у Руди неприятно засосало под ложечкой. Он вспомнил, как хорошо они жили при матери, совсем не так, как сейчас. Конечно, ему не хватало ее, недоставало ее примиряющего терпения, чуткости, заботы, но дело было не только в этом. Просто у нее все спорилось, при ней была чистота в доме, каждый день свежая рубашка, а по вечерам — скромная, но вкусная еда на столе. С тех пор как она умерла, несправедливо рано оставив их два года назад, — Руди иногда ночью все еще грезилось ее лицо, все понимающее, такое похудевшее, на жесткой больничной подушке, — их дом изменился, как ни старались они с отцом поддерживать в нем порядок. Вся мебель выглядела потрепанной, старой, белье не отстирывалось добела, комнаты пахли затхлостью, деревянные стены поблекли. О еде и вовсе нечего было говорить. Руди вспомнил первый вечер после смерти матери, когда отец попытался соорудить ужин из имевшихся запасов. Раньше он никогда не готовил, теперь же беспомощно стоял у плиты, с отчаянием перемешивая густоватую массу, пока она в конце концов не начала срываться с ложки тяжелыми комками. Получиться должен был омлет, у матери он бывал таким вкусным, что Руди просто объедался им, сейчас же он растерянно смотрел на какое-то непонятное клейкое месиво, которое отец накладывал ему на тарелку. «Возьми сахар, бери побольше сахару», — все повторял и повторял Венцель Чапек, пока его семнадцатилетний сын, сидя над этой ужасной белой горой, не разразился слезами в своей еще детской тоске по матери и не выбежал из дома. С того времени отец научился готовить, правда, делал он это неохотно и без особого рвения; Руди тоже мог теперь сделать омлет или зажарить кусок мяса, но по-настоящему довольными результатами своей готовки они не бывали никогда.
