откуда приехали. Половина из них — русскоязычные. Но это не важно. Важно то, что в телевизоре бушуют страсти: там постоянно кто-то изменяет или хочет изменить, кто-то из ревности собирается застрелить или застрелиться или сделать и то и другое.
С утра, после завтрака, «киноманы» садятся у большого экрана. Вряд ли помнят, что произошло в предыдущей серии — кто от кого забеременел и чей муж собирался застрелить любовника чьей жены. Тем более что одна мыльная опера после рекламы матрасов, автомобилей и водки «Абсолют» сменяется другой.
И здесь, в этом царстве, возникает странное впечатление, что там, на улице, бурлит именно такая жизнь: с любовью, пистолетами, тайными свиданиями в отелях. Там изменяют, страдают, хохочут. Там — фонтаны, пляжи, рестораны. Там, все там.
А здесь, по эту сторону, — тишина. Бездвижье. И только два ожидания: когда придет проведать кто-то из родных, обычно дочка или сын. И когда придет смерть.
А где она — смертушка, застанет меня? В моей комнате? Или в зале, за столом? А как лучше умереть? Лежа в кровати, во сне? Или сидя в кресле? Вон Абрам — умер в кресле. Сидел в зале, объявили, что время идти в столовую, а он не встает. Уже ТАМ. Счастливчик.
О, не смейтесь, не смейтесь. Это все-таки очень важный вопрос, один из первостепенных: где с ней встретиться? Ведь она уже близко, уже в зале. Шныряет между кресел, толкает каталки, зацепляет костыли и палочки так, что они с грохотом валятся из ослабевших рук. Она, дрянь этакая, давит в грудь, толкает в спину, ставит подножки, и ты падаешь на пол, ломаешь себе кости. И — что в ней самое отвратительное — постоянно хохочет, хохочет тебе в лицо. И никто ее не видит, никто из сидящих в зале. Вернее, ее видит каждый, но только каждый видит свою, свою проклятую, и никому нет дела до чужой.
Средство, которое помогает, — это, как ни странно, неподвижность. Нужно замереть. Тогда гадюка пошипит перед тобой и, обманутая, удалится на какое-то время. Пойдет к тем, кто еще двигается, кто трепыхается. А я смогу спокойно додумать свою думу и найти ответ на самый важный вопрос: как же лучше всего умереть?..
В одном углу зала в клетке — канарейка. Насвистывает себе, клюет зерна. Вечером в восемь, почти как по часам, птица, умолкнув, прячет свою головку под крыло. Это своего рода сигнал. Тогда дежурная медсестра накрывает клетку темной тканью и громко сообщает, что «рабочий день закончился».
— Лайла тов. Спать. Шлофн. Буэнос ночес, — говорит она на разных языках, хлопая в ладоши, чтобы разбудить дремлющих или впавших в очень глубокую задумчивость.
Повздыхав и посетовав, что время-де летит так быстро и что еще один день прожит, те из старичков, кто в состоянии, поднимаются и, опираясь на палочки или металлические ходунки, отправляются в свои «квартиры», как они называют небольшие двухместные палаты. А неходячих увозят.
Елизавета Марковна медленно шла на поправку. Ее нога, еще две недели назад распухшая и посиневшая после операции, возвращалась в норму: опухоль сходила, исчезали кружева синяков. Сняли швы. Рана заживала. И дух бабы Лизы тоже постепенно восставал из руин.
Пришла физиотерапевт — приветливая израильтянка. Предложила Елизавете Марковне свою профессиональную помощь: «научить ее ходить с новой ногой», то есть помочь подняться с инвалидной коляски.
Баба Лиза на это предложение отреагировала очень бурно. Стала почему-то плакать и едва ли не прогнала бедную физиотерапевтшу. Та бы, наверное, ушла, да только не понимала, что говорит эта шумная старушка и почему так сердится.
А скорее всего, поняла, но не уходила. Ведь баба Лиза у нее не первая, кого приходится поднимать с инвалидного кресла. Понятно, что любому в такой ситуации было бы непросто: и бедро еще побаливает, и боязно к нему прикоснуться. А вдруг там штырь сдвинется? А вдруг рана откроется? А что, если воспаление началось внутри? И придется ампутировать всю ногу! Но если не буду ходить, то и мозги быстро усохнут, мозги у лежачих быстрее отмирают, это баба Лиза знает хорошо, не первый год на земле живет. И тогда переведут наверх, к «баклажанам»...
— Ой! Как болит! Сура! Дай таблетку! — стонет баба Лиза, и медсестра из «дежурки» отвечает, что сейчас принесет.
— Ты хотя бы попробуй встать на ноги. Вот увидишь — у тебя получится, — уговаривает ее Натан.
— Разве ты можешь понять мою боль? Где мне взять сил почти в девяносто лет, а? Я даже когда руку поднимаю, то задыхаюсь от усталости. А тут — подняться на поломанную ногу! Ох, зачем я не умерла во время операции... А ты меня совсем не жалеешь. Даже не можешь посидеть рядом со мной пять минут. Вечно куда-то убегаешь!
— Что же ваша бабушка решила? Будет пробовать ходить или нет? — обращается физиотерапевт к Натану на английском. — Спросите ее.
Баба Лиза и не нуждается в переводчике:
— Конечно, буду пробовать. Разве у меня есть другой выход?
***
Соседка бабы Лизы — Фейга. Она соседка по палате и по столовой, в зале они тоже сидят за одним столом.
Фейга — новичок здесь, появилась несколько месяцев назад. Она тучная, как будто бы вся отекшая. Розоватые мешки под большими заплаканными глазами. С головой у нее определенно уже не все в порядке, но еще не до такой степени, чтобы попасть на третий этаж.
Волосы у Фейги всклокочены, верхние пуговицы халата часто не застегнуты. Она то печальная, то сердитая. Хоть соображает и плохо, но достаточно для того, чтобы понять, что очутилась в доме престарелых.
Несколько раз в неделю к ней приходит дочка. Дочке лет шестьдесят. Входя в зал, широко и как-то неестественно улыбается всем — и медсестрам, и старичкам. Очень громко со всеми здоровается. Наверняка ей непросто идти по этому залу под пристальными взглядами всех сидящих. Стыдно. Поэтому и улыбается так.
Фейга явно не любит бабу Лизу. Сидя за столом, ни с того ни с сего начинает извергать на нее громы и молнии:
— Ты — стукачка! Энкавэдистка! Из-за тебя люди сидели в тюрьме! Еще ты работала бухгалтером: подделывала документы и брала взятки!
— О, начинается. Лучше на себя посмотри, что ты натворила в своей жизни, — хмуро отвечает ей баба Лиза.
Натан недоуменно смотрит на обеих. Откуда Фейга знает
