Но Байрон об этом не думал. Теперь ему было все равно, хотя какую-нибудь неделю назад он чувствовал бы себя по-другому. Тогда он не стоял бы здесь, где всякий может увидеть его и, чего доброго, узнать Байрон Банч – пожал, чего не сеял, хлопотал о чужой девке, пока ее милый добывал тысячу долларов. И ничего за это не получил. Байрон Банч – охранял ее доброе имя, когда она выкинула это доброе имя на помойку, помогал родить пригульного ребенка в тишине и покое, взял на себя все расходы, и за это ему позволили послушать детский крик. Не получил ничего, кроме разрешения привести к ней обратно другого мужчину, когда он выколотит свою тысячу, и Байрон станет не нужен. Байрон Банч «Теперь я могу уехать», – подумал он. Он начал глубоко дышать. Он чувствовал, что дышит глубоко, словно каждый раз тело пугалось, что при следующем вдохе оно недоберет воздуха, и случится что-то ужасное, и что в любой миг он может взглянуть на свою грудь – дышит ли – и не увидит никакого движения, как в динамитном патроне, когда он только начинает, напрягается для вот Вот ВОТ, а форма, наружность палочки не меняется; что прохожие, глядя на него, не замечают перемены: щуплый человек, на котором не задержишь взгляда, а взглянув, никогда не поверишь, что он мог сделать столько, сколько сделал, и чувствовать столько, сколько чувствовал; который верил, что там, на фабрике, в субботу после отбоя, когда он один, у него не будет случая причинить себе горе.
Он шел среди людей. «Мне надо куда-то уехать», – думал он. Он мог шагать в такт: «Мне надо куда-то уехать». Это поможет ему идти. Он все еще повторял эти слова, когда подошел к пансиону. Его комната выходила на улицу. Еще не осознав, что он смотрит в ту сторону, он уже отвел взгляд. «Еще увижу, как кто-нибудь читает или курит в окне», – подумал он. Он вошел в коридор. После солнечного утра глаза ничего не видели. Он чувствовал запах влажного линолеума, мыла. «Все еще понедельник, – подумал он. – Я уж и забыл. Может, это – следующий понедельник. По всему похоже, что так». Он не дал знать о себе голосом. Глаза понемногу привыкли к темноте. Послышались шлепки швабры, то ли в конце коридора, то ли на кухне. Затем в прямоугольнике света – задней двери, тоже открытой, – показалась наклоненная голова миссис Бирд, а затем, силуэтом, вся фигура, двигавшаяся по направлению к нему.
– Так, – сказала она, – это мистер Байрон Банч. Мистер Байрон Банч.
– Я, – сказал он, думая: «Только толстая женщина, у которой забот в жизни разве что на это ведро наберется, не постарается быть…» Опять он не смог придумать слово, которое Хайтауэр наверняка бы знал и произнес не задумавшись. «Видно, я без него не только сделать ничего не могу – я и думать не могу без его помощи». – Я… – сказал он. И стоял там, не в силах даже объяснить, что пришел попрощаться. «Может, и нет, – размышлял он. – Когда человек прожил в комнате семь лет, его не выселяют в один день. Только вряд ли это помешает ей сдать комнату другому». – Я, кажется, задолжал вам за комнату, – сказал он.
Она смотрела на него: строгое, располагающее лицо, и нельзя сказать, что недоброжелательное.
– За что задолжали? – удивилась она. – Я думала, вы устроились. Переселились на лето в палатку. – Она смотрела на него. И тут наконец сказала. Она сделала это мягко и деликатно – в меру возможности: – Мне уже заплатили за эту комнату.
– А-а, – сказал он. – Ну да. Понятно. Ну да. – Он спокойно взглянул на чистую, застланную линолеумом лестницу, истертую в числе прочих и его ногами. Три года назад, когда настелили новый линолеум, он первым из жильцов поднялся по ней наверх. – Да, – сказал он. – Тогда мне, пожалуй, надо…
Она ответила и на это, сразу, без недоброжелательства:
– Я уже все сделала. Все, что вы оставили, собрала в ваш саквояж. Он у меня в комнате. Но если хотите, можете сами подняться и посмотреть.
– Нет. Я думаю, вы собрали все до… Ну, я, пожалуй…
Она наблюдала за ним.
– Эх вы, мужчины, – сказала она. – Неудивительно, что у женщин не хватает на вас терпения. Даже в шалопутстве меры не знаете. А мера-то, по правде сказать, – наперсток. И думаю, не приспособь вы какую-нибудь женщину себе на подмогу, вас бы всех до единого мальцами десятилетними уволокли бы в рай.
– По-моему, у вас нет причин говорить про нее плохо, – возразил он.
– Пусть так. А на что они? Женщине, чтобы другую бранить, причин не требуется. Спору нет, все эти разговоры по большей части идут от женщин. Но если бы соображения у вас было не как у мужчины, а побольше, вы бы знали: если женщина что и говорит, у ней это ничего не значит. Это мужчины принимают свои разговоры всерьез. И если кто имеет что-нибудь против нее и вас, то вовсе не женщины. Ведь всякой женщине понятно, что нет у ней причин плохо к вам относиться – даже если забыть про ребенка. И не только к вам – пока что к любому другому мужчине. Не с чего ей. Разве вы со священником, да и все остальные мужчины, которые про нее знают, не сделали для нее все, чего она только пожелать могла? С чего бы ей плохо относиться? Скажите на милость.
– Да, – промолвил Байрон. Он уже не смотрел на нее. – Я пришел…
Она ответила и на это, прежде чем он договорил:
– Вы, наверно, скоро от нас уедете. – Она наблюдала за его лицом. – Что они там надумали, нынче утром в суде?
– Не знаю. Они еще не кончили.
– Известное дело. Потратят времени, трудов и денег казенных прорву, чтобы разобраться там, где нам, женщинам, хватило бы десяти минут в субботний вечер. Надо же быть таким дураком. Конечно, в Джефферсоне по нем скучать не будут. Как-нибудь без него проживем. Но надо же быть таким дураком: подумать, будто мужчине от убийства женщины больше проку, чем женщине от убийства мужчины… Другого, наверно, теперь отпустят.
– Да. Наверно.
– А ведь сначала думали, что он ему помогал. И теперь отдадут ему тысячу долларов – показать, что, мол, зла на тебя не держим. А тогда они смогут пожениться. Ведь так примерно, нет?
– Так. – Он чувствовал, что она наблюдает за ним без недоброжелательства.
– Вот я и думаю, что скоро вы от нас уедете. Думаю, как бы сказать, сыты вы Джефферсоном, а?
– Да вроде того. Думаю подаваться…
– Джефферсон, конечно, городок хороший. Но не такой хороший, чтобы вольный человек вроде вас не нашел себе другого, где тоже можно время переводить на баловство и огорчения… А саквояж, если надо, можете оставить здесь, пока не соберетесь.
Он подождал до полудня, а потом еще немного. Подождал, пока шериф, по его представлениям, не закончил обед. И тогда пошел к шерифу домой. Он не стал входить. Он ждал у дверей, пока шериф не вышел – толстый человек с маленькими мудрыми глазками, упрятанными в толстое неподвижное лицо, как две чешуйки слюды. Они пошли рядышком, в тень, под дерево. Скамейки не было; на корточки, вопреки обыкновению (оба выросли в деревне), они тоже не сели. Шериф спокойно выслушал человека – спокойного, невысокого человека, который семь лет был для города не особенно интересной загадкой, и семь дней – чуть ли не бельмом на глазу.
– Понятно, – сказал шериф. – Вы считаете, что им пора пожениться.
– Не знаю. Это его дело и ее. Но думаю, надо бы ему пойти ее проведать. По-моему – самое время. Вы можете послать с ним помощника. Я ей сказал, что он вечером придет. А что они там решат – это дело его и ее. Не мое.
– Само собой, – сказал шериф. – Не ваше. – Он смотрел на Байрона сбоку. – А вы-то что собираетесь делать, Байрон?
– Не знаю. – Он тихонько возил ногой по земле и наблюдал за ней. – Думаю податься в Мемфис. Года два об этом подумываю. Может, уеду. А чего в этих маленьких городишках?
– Конечно. Мемфис город неплохой, если любишь городскую жизнь. Опять же семья на вас не висит, тащить за собой некого. Будь я одинокий да лет на десять помоложе, я бы, наверно, так же сделал. Да и устроился бы, глядишь, получше. Надо понимать, вы прямо сейчас собираетесь?
– Наверно, скоро. – Он поднял голову, потом снова опустил. Сказал: – Утром уволился с фабрики.
– Само собой, – сказал шериф. – Я догадываюсь, что вы не успели бы пройти такой конец с двенадцати, а к часу вернуться обратно. Ну, кажется… – Он замолчал. Он знал, что к вечеру присяжные вынесут Кристмасу обвинительный приговор, а Брауна – или Берча – отпустят на все четыре стороны, с условием явиться в будущем месяце на суд в качестве свидетеля. Хотя, на худой конец, обойдутся и без него, ибо Кристмас не отпирался, и шериф предполагал, что он признает себя виновным, чтобы остаться в живых. «Да и не вредно будет нагнать на сукина сына страху хоть раз в жизни», – подумал он. И продолжал: – Ну что ж, это можно устроить. Вы правы, я, конечно, пошлю с ним помощника. Хотя он и не сбежит, пока есть надежда сорвать часть премии. При том что он не знает, кто его там встретит. Он этого еще не знает.
