У Рони-старшего бухгалтерская голова. Это он ведет счета, заявляет, что сигары чересчур дороги, наизусть знает, сколько осталось денег.
Шесть обедов - по одному в месяц - в течение полугода. Неявившиеся академики платят свои двадцать франков. Из этих средств создается касса взаимопомощи.
- Это еще не принято статутом, - говорит Энник, - но вы должны быть в курсе дела. Только никому не говорите. А то все набросятся.
Если Гонкуровская академия, основанная в противовес академии Французской, совершит серьезную ошибку и ее распустят, капитал перейдет к Французской академии. Рони предвидит, что нас экспроприируют социалисты.
6 декабря. Второй обед Гонкуров, назначенный на 5 декабря. Леон Доде приходит с запозданием и жмет мне руку обеими руками. И тут же его зовут к телефону. Он так и пышет здоровьем. Он пьет красное вино, не разбавляя водой, и ест все подряд. Поначалу холоден, быстрые взгляды, потом постепенно воодушевляется.
Знаменитая красная капуста, заказанная в прошлый раз Мирбо, не имела особого успеха. Один лишь Декав старается, но оставляет больше половины на тарелке.
Мирбо рассказывает, как все холмики и косогоры бессильны перед его автомобилем. Сейчас он опять начнет рассказывать о войне семидесятого года, когда французы удирали с поля боя, а пруссаки давали примеры великодушия; но разговор заходит о Премии.
Кто-то сообщает, что Поль Маргерит получил пятнадцать тысяч франков за роман, проданный "Пти Паризьен" при посредничестве Виньо, секретаря Дюпюи. И Мирбо получил одно письмо от Пуанкаре, другое от Клемансо, все о том же Виньо. Леон Энник тоже, но этот застенчивый председатель нашел следующую формулу: "Ваш протеже остается моим кандидатом".
Мирбо предлагает Блюма.
- Вы, конечно, удивитесь, - говорит он, - очевидно, я буду в одиночестве.
Он отлично знает, что это не так. Доде не соглашается, а Жюстен Рони говорит, что не согласится Блюм.
Пускают по рукам лист для голосования. Забавно. Рамо получил три голоса, Виньо - три, Мозелли - три, автор "Маленькой Лотты" - женщина всего один.
Почему Маргерит имеет право голосовать заочно? Будь он здесь, возможно, удалось бы на него воздействовать.
Один лишь Рони-старший да я делаем заметки. За обедом он сидит мрачный, Декав вышучивает его, но Рони не поддается. Он называет несколько имен, в том числе Башлена, но Жюстен заставляет его голосовать за Виньо.
И Рони-старший, чтобы прервать заседание, вытаскивает счета. Я понял, что у нас больше полутора миллионов и что наша рента останется неизменной на ближайшие девять лет. Леон Доде неистовствует больше всех, решаем обратиться к Клемансо, чтобы добиться прогрессивного увеличения ренты. Наши наследники будут иметь шесть тысяч, вот и все. Это довольно справедливо.
Последний тур проходит вяло. Мирбо колеблется. Я склоняю его в пользу Мозелли. И тут же сожаления, укоры совести. Если будут голосовать еще раз, Мозелли не пройдет. Он только потому и может пройти, что мы шестеро не хотим голосовать за Виньо.
Мы с Жеффруа требуем, чтобы в будущем году голосование проходило на двух заседаниях. Леон Энник говорит мне:
- Это почетное голосование, которое сохраняет некоторый "народный оттенок" нашей Академии.
Они считают, что в Париже нет хорошей говядины. Леону Доде привозят мясо из Турени, а Мирбо - баранину из какой-то другой страны, названия которой я не упомнил.
Бурж ужасающее ничтожество. Жеффруа болен и простонароден, еле дышит от восторга перед Клемансо, который совсем не платит ему тем же.
Сегодня утром ко мне явился юный кандидат и спросил, каковы его шансы.
- Все возможно. Как ваша фамилия? Оказывается, это автор "Обезьяны Запада".
10 декабря. Не помню где, кажется во Флоренции, Гитри стоял и смотрел на чью-то картину "Тайная вечеря". К нему подходит его спутница, смотрит на картину не отрываясь. "Из любезности, что ли? - подумал Гитри. - Или все-таки ее покорила красота?" Вдруг она говорит:
- Видишь кошку?
И в самом деле, у ног Иисуса Христа сидит на полу кошка.
* Любовь, занимающая в жизни лишь небольшой уголок, занимает в театре всю сцену.
17 декабря. Написать книгу, где, сохранив форму "Паразита", окончательно разделаться с семьей: с папой, с мамой, сестрой, братом, женой и детьми.
23 декабря. Злость подтачивает. Берегитесь, не то хамы доведут нас до могилы.
26 декабря. Чтобы быть ясным, надо прежде всего самому иметь потребность в ясности.
1908
3 января. Одно только убеждение крепнет во мне: все зависит от работы. Ей я обязан всем, и она великий регулятор жизни.
* Окно на улицу стоит любого театра.
7 января. Мне захотелось посмотреть на кого-нибудь, кто еще печальнее, чем я, например, на животных в зоологическом саду.
* Каждый день в течение нескольких минут я бываю романтически настроен, но ни одна женщина не пользуется этим.
8 января. Если мои книги так же скучны художникам, как мне их картины, от души их прощаю.
9 января. Лакур путает энергию с живостью. Он танцует на руках, а ходить не умеет.
* Писать для кого-то - это все равно что писать кому-то: сразу чувствуешь себя обязанным лгать.
* Существует заранее предвиденная оригинальность, ее ждешь, она становится банальной и оставляет нас холодными.
* Надо жить, чтобы писать, а не писать, чтобы жить.
10 января. Вольтер был превосходным дельцом, и этим объясняется, что от поэта, каким он себя воображал, ничего не осталось.
* Тень живет лишь при свете.
11 января. Банкет в честь Гюстава Кана...
Госпожа Вера Старкова с чувством благодарит Кана от имени народных университетов. Но где здесь народ? Нам этот обед обошелся по десять франков. На эту сумму можно неделю кормить рабочую семью. Мы еще не умеем обедать "гуманно".
Народ нас не понимает. А мы понимаем его еще меньше.
13 января. Опасность успеха в том, что он заставляет нас забывать чудовищную несправедливость этого мира.
* Вкус зреет за счет счастья.
* Не следует думать, что леность бесплодна. В ней живешь столь же интенсивно, как заяц, который прислушивается.
В ней плаваешь, точно в воде, но чувствуешь, как тебя покалывают водоросли: угрызения совести.
19 января. Натуралисты, подобные Мопассану, немножко наблюдали жизнь и добавляли свое. Воображение, искусство довершали увиденное.
Мы же ничего не осмеливаемся переделывать. Мы рассчитываем, что сама жизнь добавит свое к жизни; если она не торопится, мы ждем.
Для них жизнь была недостаточно литературной. Для нас она достаточно прекрасна.
23 января. Третий обед Академии Гонкуров. Декав, Доде, Энник, Жеффруа, Мирбо, Рони и я. Трое гостей: Пуанкаре, нотариус и какой-то господин лет пятидесяти, который был консультантом при Академии; все твердят, что он очарователен, но за весь вечер он почти не открыл рта.
Нет ни Маргерита, ни Буржа, но я заметил это, лишь когда уже ушел.
Если завести Рони насчет науки, Декава насчет Коммуны, Мирбо насчет Бурже, Жеффруа насчет его пьесы "Ученица" и Энника насчет неизвестно чего, то получается очень мило.
Пуанкаре немножко чопорен, немножко педантичен, как классный наставник, немножко бесполезен, как некто, кто уже даже не министр. Трудно привыкнуть, что есть люди высшей породы.
Поскольку Мирбо не желает садиться, я поневоле сажусь направо от Пуанкаре, на некотором расстоянии. У нас обоих недовольный вид. Кстати, нас даже не представили. Я считал, что он умнее. Чувствую, что злюсь. Говорю что-то незначительное. Этот господин не особенно любезен, да и я тоже. Говорю ему:
- Последний и единственный раз, когда мы обедали вместе, это на банкете у Гонкура.
Вот и все, что я нашелся ему сказать.
- Да, - говорит он, - в девяносто пятом году.
У него хоть память есть. Впрочем, возможно, он и ошибся.
Узнаёшь немало интересного.
Теперь я знаю, кто такая мадам Крюппи. Жена министра, пишет романы, пьесы... Одну пьесу ставит Жемье. Она музыкантша. Прекрасно поет. Была бы еще больше на виду, если бы Крюппи стал министром просвещения, но Бриан возражает. Почему? Пуанкаре не объяснил. Должно быть, государственная тайна.
Мадам де Ноайль журналисты превозносят, но не пишут о ней. Это талантливая женщина.
- Она единственная женщина, которая не копирует мужчин, - говорит Рони.
- И единственная, - говорю я, - которая не боится быть смешной.
Доде очень мил. Он отнюдь не хочет казаться редактором "Либр Пароль". Так как он говорит, что Жорес велел вместо него, Доде, побить Жеро, Мирбо хвалит Жореса, а за ним и я тоже. Доде сразу сдается.
- Да, - говорит он, - Жорес очень мил.
Хвала Жоресу, видимо, смущает Пуанкаре.
Он говорит, что не знает всей правды о событиях, в которых участвовал сам. Речь - это документ, но речь может быть пристрастна. Историк, если он хочет, чтобы его читали, должен быть пристрастным. Документы он, допустим, не подделывает, но какова ценность этих документов!
