Ник молчал, изнемогая от внутренней борьбы.
- Ну скажи что-нибудь! - взмолилась она.
- Должно быть, сейчас со мной то же самое, что с тобой было в Вене, медленно сказал он. - Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего.
- Ты все еще сердишься на меня?
- Не знаю. - Он накрыл ладонью ее руки, которые она, сцепив, положила на стол, и невольно сжал их - такими они оказались знакомыми и милыми. Думаю, что вообще не могу на тебя по-настоящему сердиться, Анни.
- Но ты такой чужой, такой далекий, Ник! Ты все-таки сердишься.
- Конечно, сержусь. Ветер и то не стихает сразу. Я вспоминаю, как я мчался во Внуково в ту ночь, когда ты улетела. Я опоздал на несколько минут.
- Ведь я тебя видела. И это решило все.
- Ты видела меня? - Он быстро взглянул ей в лицо. То была одна из самых одиноких ночей в его жизни; стоило только вспомнить эту ночь, как на него снова наваливалась гнетущая тоска. - Ты в самом деле меня видела?
- Я сидела с другой стороны и, когда самолет развернулся и пошел на взлетную дорожку, увидела тебя в темноте на фоне освещенного вокзала. Я увидела очень высокого человека, который разговаривал с диспетчером, и поняла, что это ты. Именно ты, и никто другой. И тут мне стало ясно, что я делаю ошибку. Если бы я могла остановить самолет, я бы остановила. Но это было невозможно. То была одна из самых ужасных ночей в моей жизни.
Ник покачал головой. Он и сам недоумевал, почему он не в силах простить и не хочет крепко прижать ее к себе. Быть может, щедрый порыв Вали так потряс его, что осторожность и недоверие Анни вызывали в нем невольное раздражение. Он взглянул на Анни через стол, и в нем шевельнулось такое теплое чувство, что он не мог выразить его в словах, но злость сковывала это чувство и не давала вырваться наружу. Анни принесла ему дар, о котором он когда-то так страстно мечтал. Но у него не было сил принять его. Она, несомненно, стала другой, но с беспомощным сожалением и грустью он понял, что это случилось либо слишком поздно, либо слишком рано.
- Что толку говорить об этом? - устало произнес он. - Я уже не знаю, кто был прав, ты или я. Сейчас для меня важно одно - узнать, смогу ли я улететь на Кавказ и закончить работу, ради которой я приехал. И сейчас только это меня и волнует. А все остальное стало слишком сложным - надо просто немного подождать. У меня такое ощущение, что я уже близок к тому, из-за чего я приехал, и теперь я во всяком случае не намерен соглашаться на меньшее. Ни в чем.
Она опустела глаза, разглядывая свои руки, и, несмотря на злость, он вдруг с тоскливой жадностью подумал, что она прелестная женщина, удивительная женщина.
- Что ж, ладно. Я постараюсь задержаться в Москве до твоего возвращения, - медленно сказала она и стала обводить донышком бокала узоры на скатерти. - Но потом, что бы мы ни решили, я уеду.
- Опять в Вену? - резко спросил он, сразу насторожившись.
- Нет, - ответила она спокойно. - Я теперь готова вернуться на родину. Многое в моей жизни уладилось само собой.
Он возвратился в гостиницу в половине второго ночи и, поднимаясь в лифте, переполненном, несмотря на поздний час, думал о Гончарове. Если после всего, что он сегодня говорил в Дубне в защиту Гончарова, после всего, что он сказал Анни, он узнает, что ему отказано в поездке, то будет чувствовать себя последним идиотом. Никогда он этого не простит.
Дежурная по этажу подняла глаза, когда он проходил мимо, и протянула ему листок бумаги - телефонограмму, записанную размашистым почерком по-русски: "Разрешение получено. Вылетаем завтра в девять утра. Гончаров".
11
Ночью невидимая ледяная коса со свистом прошлась над городом, вздымая за собой ветер, в котором стыло тусклое октябрьское утро. Вдоль дороги к аэропорту плясали и извивались на ветру сухие стебли травы, бурые листья кружились вокруг бегущего такси, как летучие мыши. Гончаров заехал за Ником в гостиницу, и сейчас они оба сидели в машине молча.
- Что слышно о вашем помощнике? - спросил наконец Ник.
- Пока ничего утешительного, - кратко ответил Гончаров. - Подробности узнаем на месте.
Следующие три часа они сидели рядом в монотонно гудящем самолете, а под ними проплывали города, реки и тысячемильные зеленые равнины. Гончаров был молчалив. Ник добился разрешения на поездку, но не его расположения. Они сидели, как незнакомые люди, случайно очутившиеся рядом, а вокруг них русские пассажиры постепенно превращали самолет в своего рода неофициальный клуб, и вскоре уже невозможно было догадаться, кого с кем связывала давняя дружба, а кто с кем познакомился только в пути.
Молодой летчик-грузин - образец смертоносной для женщин стройной мужественности - терпеливо, хоть и со скукой в пронзительных черных глазах, выслушивал нескончаемые сетования сидевшей рядом женщины, тонкогубой, завитой барашком русской блондинки, которая держала на коленях ребенка. Малыш потянулся к отцу, тот взглянул на сынишку с веселой нежностью и вдруг, немного стесняясь своего порыва, горячо прижал его к себе и зарылся ястребиным лицом в детскую шейку, бормоча что-то по грузински.
Это зрелище вызвало у Ника странную щемящую тоску: любящий отец шепчет нежные слова на ушко ребенку, который воспринимает их только как поток ласковых звуков. Сам не зная почему. Ник резко отвел глаза и нахмурился от приступа внезапной и необъяснимой грусти. Вскоре он заснул.
Проснувшись, он увидел внизу Тбилиси; большой, белый, залитый солнцем город, окруженный невысокими зелеными горами. Самолет проскользнул меж ними, идя на посадку; далеко над синеватым туманом, сплошь застилавшим горную цепь, неясно белели снеговые шапки вершин.
Ник глядел на снеговые вершины, сойдя на посадочную площадку, где было по-летнему жарко. Гончаров, вышедший вслед за ним, тоже взглянул на горы и сердито нахмурился.
- Проклятый снег, - пробормотал он по-русски. - Рано он выпадет в этом году.
На аэродроме их встретили два человека, одетые по-летнему, без пиджаков, - коренастый седеющий мужчина с морщинистым умным лицом, мускулистыми руками и с авиационным хронометром на запястье и худощавый грузин, у которого густая черная шевелюра начиналась чуть не от самых бровей. Это были физики с горной станции. Русский сказал, что они прилетели на маленьком самолете с базы в Канаури.
- Если поторопимся, успеем вернуться туда, пока не испортилась погода.
До Канаури, маленького городка с населением в несколько тысяч жителей, расположенного у самого подножия горы, можно было добраться за час на миниатюрном зеленом самолетике, прикорнувшем в конце летного поля, либо за восемь часов - на машине по петляющей горной дороге.
Ник мельком подумал, что следовало бы послать отсюда Анни телеграмму о благополучном прибытии, но ему пришлось отказаться от этой мысли, так как Гончаров сказал:
- Ну что ж, давайте поторопимся.
Все четверо быстро направились на другой конец поля. Припекало солнце, и в московских пальто было жарко.
- Что они говорят о вашем помощнике? - спросил Ник.
- Он в больнице, - возмущенно сказал Гончаров, и Ник понял, что опять ошибся: очевидно, не из-за него был так угнетен Гончаров, а из-за Когана. На душе у него стало легче. - Коган сделал все, чего не должен был делать. Он вздумал спуститься с горы на лыжах один и вдобавок ночью. Конечно, заблудился, упал с обрыва, сломал лыжу, и в результате - перелом ноги... Пролежал на снегу четырнадцать часов, пока его не нашли, причем он клял свою злосчастную судьбу за то, что у него разбились очки!
Такого сочетания везения, невезения, глупости, блестящего ума, осторожности и легкомыслия не найдешь ни у кого на свете! Мы его держим из благоговейного любопытства, понимаете, - а что еще стрясется с нашим Шурой? Но боюсь, на этот раз дело серьезно. Перелом не простой. Коган наткнулся на пень, и нога его в плохом состоянии. Кожа и артерия порваны... У него... я не знаю медицинских терминов по-английски...
- Сложный перелом?
- Именно, и поэтому есть угроза... - Он резко рубанул рукой воздух, и этот жест объяснил, что он хотел сказать. - Это будет ужасно для такого человека, как Шура.
- А где те, кого послали из Москвы?
- Некоторые уже добрались до станции. Остальные внизу, на базе.
Ник надеялся, что Валю задержат на базе. Так будет спокойнее.
В беспощадном солнечном свете ожидавший их маленький одномоторный биплан казался каким-то хлипким и ненадежным. В нем едва хватало места на четверых, но так как остальные залезали в него как ни в чем не бывало, то Ник последовал за ними и, подогнув ноги, кое-как уселся. Ему было стыдно сознаться в своих опасениях. Он пытался закрыть дверцу, но она упрямо отскакивала и распахивалась настежь, пока летчик, перегнувшись через Ника, не захлопнул ее с такой силой, что было удивительно, как она осталась цела, и не прикрепил ее, накинув на ручку веревочную петлю. В кабине пахло бензином. Было жарко и душно.
Пропеллер завертелся, мотор закашлял и умолк, снова закашлял, стал фыркать и наконец заработал. Кабина затряслась. Крылья вздрогнули, и легкая машина медленно покатилась вперед на маленьких колесах, подпрыгивая на каждой кочке и выбоине. Ник мысленно распростился с жизнью. Только взглянув в боковое окошко у своего локтя, он догадался, что они поднялись в воздух, - тень жужжащего самолета бежала по земле отдельно, переламываясь на ямах и ухабах и все больше отставая. Ник откинулся назад и постепенно успокоился. Раз это самый быстрый способ добраться до места, то все остальное уже неважно.
