проливы от наступления центрально-европейских держав: не имея возможности самим разрешить вопрос о проливах и опасаясь, чтобы нас не опередила Австрия, мы взялись за покровительство балканским славянам. Но благодаря названной аполитичности, это покровительство превратилось в основную задачу России на Востоке, средство стало целью, а когда ко всему прибавились славянофильские мечты о древней Византии, о Святой Софии, о восстановлении Византийской империи, то создалось построение, сделавшее надолго невозможным какое-нибудь решение вопроса о проливах.
«Русская народная душа будет всегда рваться к Царьграду, будет всегда искать его, пока, наконец, наш двуглавый орёл, наследие и символ Византии, не вернётся с победным криком в своё старое историческое гнездо, в свою прекрасную и славную столицу – гордость России и славянства», – так писал недавно Артур, эпигон славянофилов прошлого века. А сорок лет назад и ранее, перед войной восточной и войной [18]78 г., то же убеждение выражалось во множестве статей, книг и стихов, наводнявших Россию: обладание Константинополем и превращение Софийской мечети в собор было сделано вопросом национального достоинства. Кто не помнит стихов Ф. Тютчева: «Пади пред ним, о, царь России, – И встань – как всеславянский царь!», кто не читал Н. Данилевского, книга которого в России и Европе цитировалась Достоевским и произвела большое впечатление на умы современников, и который писал, что «славяне, [как бы] предчувствуя его (Константинополя) и своё величие, пророчески назвали его Цареградом. Это имя и по своему смыслу, и потому, что оно славянское, есть будущее название этого города» [327]. А сам Ф. Достоевский писал в «Дневнике писателя»: «Золотой Рог и Константинополь – всё это будет наше, но не для захвата и насилия, отвечу я. И, во-первых, это случится само собой, именно потому, что время пришло… Константинополь должен быть наш, завоёван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки. Одним нам он должен принадлежать, а мы, конечно, владея им, можем допустить в него и всех славян…» [328] К. Леонтьев же, известный славянофил, заявлял в [18]85 г.: «Поворотным пунктом для нас, русских, должно быть взятие Царьграда и заложение там основ новому культурно-государственному зданию» [329]. Так твердили все, и даже Жигарев, умный и спокойный автор «Русской политики в Восточном вопросе», находил, что Константинополю быть «либо вольным городом, либо столицей Болгарского царства, либо, наконец, центром балканской федерации» [330]. Когда же год назад началась первая русско-турецкая война – все вспомнили эти призывы и опять стали писать о том же, а та же странная постановка вопроса вновь принесла России вред, отразившись хотя бы на поведении Румынии.
Таково поведение русского общественного мнения в вопросе о проливах. Оно приводило к столкновениям с Западом, оно делало русские и турецкие интересы непримиримыми, хотя будь отброшено славянофильство, плодом которого мы пока имеем только выступление Болгарии, и религиозная политика, плодом которой мы пока имеем только отчуждение мусульман, – тогда решение вопроса могло быть найдено, не отнимая стольких сил и такого внимания. К тому же ведь Средиземное море – озеро, ведь мировые торговые пути в этом море стережёт Англия, и даже если Германия, распоряжающаяся Балтикой и Немецким морем [331], находит, что эти моря не свободны и пытается добиться выхода в Кале и Орлеан, то как же может идти речь о том, что Мраморное и Эгейское моря – свободные моря.
Войны с Турцией исторически законны, но многих из них могло не быть, и многое могло быть решено мирным путём, если бы Восточный вопрос был поставлен на действительно национальную и политическую почву. В будущем России неизбежно предстоит пересмотр Восточного вопроса и построение его на новых началах, после чего вопрос может быть решён без обострения отношений с исламом, чем он отличается в настоящее время, и вместе с тем, найдётся путь для решения вопросов средне- и западноазиатских, не менее важных и неотложных.
Мживанэ
[3]
В одном из тифлисских кафе, по-немецки украшенном, я встретил старого знакомого, русского, недавно приехавшего из Москвы. Наша беседа вскоре перешла на политические темы.
«Знаете, – говорил мой собеседник, – из всех событий меня занимает отнюдь не немецкое наступление на восток или столкновения в Польше: события в Персии – вот что наиболее меня трогает и волнует и к чему постоянно возвращается моя мысль. Положение дел на Западе определённо, там ничего неясного, мы обороняемся, наша задача – уберечь русскую культуру от немцев, и я не сомневаюсь, что наша культура устоит. Но на Юге всё загадочно, так как дело идёт о завтрашнем дне, о нашем политическом будущем, о нашей миссии на Востоке. Разговоры о русско-польском соглашении я нахожу мифичными, дружбы не достичь. Польша объединится не благодаря нам и не благодаря кому бы то ни было, а просто в силу общих событий. Тяжело признать, что в польском вопросе мы так и не нашли должного поведения, но нельзя не радоваться, что обстоятельства решают польский вопрос в пользу поляков, хотя бы и против нас, так как мы теряем то, на обладание чем не имели никаких культурных прав. Поведение же в Персии – вопрос более сложный и печальный. Бесцельно отрицать, что персидская дружба нам нужна, необходимость сотрудничества ясна всякому […] [332]».
Мой собеседник закурил папиросу и продолжал: «Посмотрите, например, в какие условия ставится русское общество, когда начинается персидское брожение. Газета “Русское слово” посылает в Персию корреспондентом Петра Ашевского [333], который до своей поездки, вероятно, никогда не слыхивал, что есть такая Персия. Его фельетоны, отталкивающие невежеством и легкомысленным обращением с вопросами, требующими осторожности, читала вся Россия. Или “Биржевые ведомости” посылают Гана [334], такого же востоковеда, как и Ашевский. С Ганом я говорил по его возвращении. Он уверял, что меры, принимаемые в Персии, недостаточно круты, обещал проповедовать на страницах “Биржевых ведомостей” политику ярого джинго, ибо персы не заслуживают иного отношения, находил, что власти много возятся с этими азиатами, которых следует или истребить, или обрусить.
Инакомыслящих – раз, два, да и обчёлся. На днях в “Зак[авказской] речи” появились статьи, подписанные неким Мживанэ и посвящённые вопросу отношения с исламом. В скучной форме и академическим тоном Мживанэ, в сущности, касается тяжёлого вопроса. Но я не решаюсь согласиться с ним. Трудно говорить о мирных соглашениях с Турцией, о ненужности прошлых русско-турецких войн, когда боролись за культурную миссию, когда на Балканах и в Малой Азии мы спасали христиан от турецкого режима. Но, с другой стороны, все, о ком мы так заботились, отвернулись от нас и прокляли нашу помощь. Мы содействовали освобождению Македонии в 1912 году, […] [335] Болгария – та открыто перешла на сторону Германии, заявив, что русская политика неприемлема, и лучше
