(Обращаясь к Маргарет.) Я оставляю тебя с матерью. Я свое слово скажу,
когда узнаю, что ты ей сообщишь. (Уходит, величественный и
оскорбленный.) Маргарет (с горьким смешком). Вот об этом-то мне и говорила суфражистка в
Холоуэе. Он все сваливает на тебя. Миссис Нокс (укоризненно). Маргарет! Маргарет. Ты знаешь, что это правда. Миссис Нокс. Маргарет, если ты так ожесточена, я не вижу смысла говорить с
тобой! Маргарет. Я, мама, не ожесточена, но я не могу болтать чепуху. Видишь ли,
для меня это все очень реально. Я это выстрадала. Со мной грубо
обращались. Мне выкручивали руки и иными способами заставляли меня
кричать от боли. Швырнули в грязную камеру к каким-то несчастным
женщинам, словно я мешок угля, который высыпают в погреб. А между мной
и другими была только та разница, что я давала сдачи. Да, давала! И я
еще хуже делала. Я держала себя совсем не как леди. Я ругалась.
Говорила скверные слова. Я сама слышала, как у меня срывались слова,
которых я как будто и не знала, словно их говорил кто-то другой.
Полисмен повторил их на суде. Судья сказал, что отказывается верить.
Тогда полисмен протянул руку и показал два зуба, которые я у него
выбила. Я сказала, что так оно и было, что я сама ясно слышала, как
говорю эти слова, а в школе я три года подряд получала награду за
примерное поведение. Бедный старенький судья приставил ко мне
священника, чтобы тот узнал, кто я такая, и установил, в своем ли я
уме. Конечно, ради вас я не хотела назвать себя. И я не сказала, что
раскаиваюсь, прошу прощения у полисмена, хочу вознаградить его или еще
что-нибудь в этом роде. Я не раскаивалась! Если что и доставило мне
удовольствие, то именно этот удар по зубам, - и я так и сказала.
Священник доложил, что я, по-видимому, ожесточена, но, посидев день в
тюрьме, конечно, назову себя. Тогда мне вынесли приговор. Теперь ты
видишь, что я совсем не та девушка, какой ты меня считала. И совсем не
та, какой я сама себя считала. И в сущности, я не знаю, что ты за
человек и что за человек мой отец. Интересно, как бы он поступил, если
бы разъяренный полисмен одной рукой скрутил ему руку, а другой тащил
его за шиворот! Он не смог бы размахнуться ногой и, описав полный круг,
сбить с ног полисмена чудесным ударом по каске. О, если бы все дрались,
как мы двое, мы бы их побили! Миссис Нокс. Но как это случилось? Маргарет. Ах, не знаю! Кажется, в тот вечер были гребные гонки. Миссис Нокс. Гребные гонки! Но какое ты имеешь отношение к гребным гонкам?
Ты пошла со своей теткой в Альберт-холл на праздник Армии спасения. Она
посадила тебя в автобус, который проезжает мимо нашего дома. Почему ты
вышла из автобуса? Маргарет. Не знаю. Собрание почему-то подействовало мне на нервы. Должно
быть, всему виной пение: ты знаешь, как я люблю петь наши ритмичные
бодрые гимны. И вот я почувствовала, что нелепо ехать домой в автобусе
после того, как мы так чудесно пели о золотых ступенях, по которым мы
всходим на небо. Мне хотелось еще музыки... счастья... жизни. Хотелось,
чтобы рядом был человек, который чувствовал бы то же, что и я. Я была
возбуждена, мне казалось недостойным бояться чего бы то ни было. В
конце концов, что могли мне сделать против моей воли? Кажется, я
немножко рехнулась. Словом, я вышла из автобуса у Пикадилли-серкус,
потому что там было очень светло и людно. Я свернула на Лестер-сквер и
вошла в какой-то большой театр. Миссис Нокс (в ужасе). В театр! Маргарет. Да. Очень много женщин входило туда без мужчин. Пришлось заплатить
пять шиллингов. Миссис Нокс (не веря своим ушам). Пять шиллингов! Маргарет (сконфуженная). Да, ужасно дорого. Там было очень душно. И публика
мне не понравилась,- мне казалось, что она скучает, но на сцене было
чудесно, и музыка упоительная. Я заметила этого француза, мосье Дювале.
Он прислонился к барьеру и курил папиросу. Он казался таким безобидным,
ну и вдобавок он красив и настоящий моряк. Я подошла и стала рядом с
ним, надеясь, что он со мной заговорит. Миссис Нокс (потрясенная). Маргарет! Маргарет (продолжает). И он заговорил так, как будто мы давным-давно
знакомы. Мы болтали, как старые друзья. Он спросил, не хочу ли я
шампанского, а я сказала, что оно слишком дорого стоит, но что
потанцевать мне ужасно хочется. Я мечтала о том, чтобы поплясать на
сцене с актерами. Там была одна чудесная танцовщица! Он мне сказал, что
пришел сюда специально, чтобы посмотреть на нее, а потом мы можем пойти
куда-нибудь, где танцуют. Так мы и сделали; он привел меня в какой-то
зал, там на галерее играл оркестр, а внизу танцевали. Танцующих было
очень мало, - женщины хотели только показывать свои туалеты; но мы
танцевали без конца, и, глядя на нас, многие тоже стали танцевать. А мы
просто удержу не знали и в конце концов выпили-таки шампанского. Я
никогда еще так не веселилась. А потом все испортили студенты из
Оксфорда и Кембриджа, приехавшие на гонки. Они напились, стали буянить,
и явилась полиция. Тут началось что-то ужасное. Студенты полезли в
драку с полисменами, а те вдруг озверели и начали выбрасывать всех на
улицу. Они налетали на женщин, которые ни в чем не были виноваты, и
обращались с ними так же грубо, как со студентами. Дювале возмутился и
вступил в спор с полисменом, который толкал женщину, хотя та
преспокойно шла к выходу. Полисмен вышвырнул женщину за дверь, а потом
повернулся к Дювале. Вот тогда-то Дювале ударил полисмена ногой, и тот
упал. А на француза набросились трое, схватили его за руки и за ноги и
понесли лицом вниз. Двое других подлетели ко мне и стали толкать к
двери. Меня это взбесило. И одному из них я изо всех сил дала в зубы.
Дальше было ужасно. Меня тащили по улицам к полицейскому участку.
Подталкивали коленями, выкручивали мне руки, издевались надо мной,
оскорбляли, осыпали руганью. А я им напрямик сказала, что я о них
думаю, и вывела их из терпения. Одно хорошо, когда тебя побьют: после
этого крепко спится. В грязной камере, в обществе каких-то пьяниц, я
спала лучше, чем дома. Нет слов, чтобы описать, как я себя чувствовала
на следующее утро. Это было отвратительно. А в полиции хохотали; все
утверждали, что это развлечение в английском духе, и вспоминали
прошлогодние гребные гонки, когда было еще хуже. Я была вся в синяках,
чувствовала себя больной и несчастной. Но странное дело - я не
раскаивалась. И сейчас не раскаиваюсь. И по-моему, я ничего плохого не
сделала. (Встает и потягивается, вздыхая глубоко, с облегчением.)
Теперь, когда все кончено, я даже горжусь немножко. Хотя я теперь знаю,
что я не леди. Но я не знаю, почему это так. Быть может, потому, что мы
только лавочники. Или потому, что нельзя быть леди, если с тобой не
обращаются, как с леди. (Садится в угол дивана.) Миссис Нокс (в полном недоумении). Но как ты могла дойти до этого, Маргарет?
Я не браню тебя, я хочу только понять. Как ты могла дойти до этого? Маргарет. Не знаю, что тебе ответить. Я сама не понимаю. После молитвенного
собрания я почувствовала себя свободной. Не будь молитвенного собрания,
я бы ни за что этого не сделала. Миссис Нокс (глубоко потрясенная). Ох, не говори таких вещей! Я знаю, что
молитва нас освобождает, хотя ты меня не понимала, когда я говорила
тебе об этом, но она освобождает нас для добрых дел, а не для дурных. Маргарет. Ну, значит, я ничего дурного не сделала. А может быть, я получила
свободу и для хорошего и для дурного. Как говорит папа: всего сразу не
получишь. Дома и в школе я была - пользуясь вашим языком - хорошей, но
не свободной. А когда я получила свободу, мало кто назвал бы меня
хорошей. Но я не вижу ничего дурного в том, что я сделала, тогда как
мне причинили много зла. Миссис Нокс. Надеюсь, ты не воображаешь себя героиней романа? Маргарет. О нет! (Снова садится к столу.) Я героиня реальной жизни, если уж
ты называешь меня героиней. А реальная жизнь жестокая, грязная, когда
приходится с ней сталкиваться. И все-таки она чудесна. Такая настоящая
и полная! Миссис Нокс. Маргарет, мне не нравится твое настроение. Мне не нравится, что
ты говоришь со мной таким тоном. Маргарет. Ничего не поделаешь, мама. Тебя и папу я люблю ничуть не меньше,
но разговаривать с вами по-старому я уже не могу. Я, можно сказать,
побывала в чертовом пекле. Миссис Нокс. Маргарет, какие слова! Маргарет. Ты бы послушала, какие слова произносили в тот вечер! Ты бы
поговорила с людьми, которые других слов даже не знают. Но это
выражение - чертово пекло - я употребила совсем не в ругательном
смысле. Я говорила очень серьезно, как проповедник. Миссис Нокс. Проповедники говорят совсем другим тоном - благоговейным. Маргарет. Знаю, и этот тон показывает, что понятие "пекло" для них
