Сперва я думал, они женаты. Да, в общем, и не думал ничего, только подивился, как это такая молодая статная девушка – и вдруг с ним сошлась. Ничего плохого в нем не было. Парень вроде хороший, работник, видно, – из тех, которые подолгу на месте держатся и прибавки не просят, покуда им разрешают работать. Вот такой примерно парень. Такой, что, кроме как на работе, он всегда где-то сбоку припека. Я себе представить не мог, чтобы кто-нибудь, какая-нибудь женщина запомнила, как спала с ним – не говоря уже о том, чтобы такое доказательство на руках имела».
И не стыдно тебе? спрашивает его жена. Говорить такое женщине. Они беседуют в темноте.
Я что-то не вижу, чтобы ты покраснела, говорит он. И продолжает:
«Я вообще об этом не думал, пока мы не остановились на ночевку. Она сидела со мной в кабине – ну, разговорились, как водится, и немного погодя узнаю, что пришли они из Алабамы. Она все говорила: «Мы пришли», и я, конечно, думал, что она – про того, который в кузове едет. И говорит, что они уже почти два месяца в дороге.
– Вашему мальцу, – говорю, – нет двух месяцев. Если я в цветах разбираюсь. – А она отвечает, что он родился три недели назад в Джефферсоне, и я говорю: – А-а, где нигера линчевали. Это, наверно, при вас еще было. – И тут она прикусила язык. Как будто он не велел ей про это разговаривать. Я понял, что он. Ну, едем дальше, а как смеркаться стало, я говорю: – Скоро будет город. Я в городе ночевать не останусь. Но если вы хотите завтра со мной ехать, я заеду за вами в гостиницу, часов в шесть, – а она сидит тихо, как будто ждет, что он скажет, и он немного погодя говорит:
– Я думаю – на что вам гостиница, когда в машине дом. – Я промолчал, а уже в город въезжаем, и он спрашивает: – А этот городок порядочный или так себе?
– Не знаю, – говорю. – Но думаю, пансиончик какой-нибудь здесь найдется.
А он говорит:
– Интересно, нет ли тут лагеря для туристов? – Я молчу, и он объясняет: – Чтобы палатку снять. Гостиницы эти дорогие – особенно если людям ехать далеко. – А куда едут, так и не говорят. Как будто сами не знают, а так, смотрят, куда им удастся заехать. Но я еще этого не понимал. А вот что он от меня услышать хочет, понял – и что сам он у меня об этом не попросит. Как будто, если Бог положил мне сказать это, я скажу, а если Бог положил ему пойти в гостиницу и заплатить, может, целых три доллара за номер, он пойдет и заплатит. И я говорю:
– Что ж, ночь теплая. Если вы не боитесь москитов и на голых досках в машине спать…
А он говорит:
– Конечно. Это будет прекрасно. Это было бы очень прекрасно, если бы вы ей разрешили. – Тут я заметил, что он сказал ей. И начинаю замечать, что он какой-то чудной, напряженный, что ли. Такой у него вид, будто сам себя накрутить хочет на какое-то дело, которое сделать охота, но боязно. И боится вроде не того, что ему худо будет, а вроде само дело такое, что он бы скорее умер, чем на него решился, если бы всех остальных путей не перепробовал и в отчаяние не впал. А я еще ничего не знаю. Никак в толк не возьму, что у них там за история. И если бы не ночевка с этими приключениями, я, думаю, так бы и расстался с ними в Джексоне, ничего не узнавши».
А что он сделать-то хотел? говорит жена.
Подожди, дойдет черед и до этого. Может, я тебе даже покажу. Он продолжает:
«Остановились мы у магазина. Я еще затормозить не успел, а он уже спрыгнул. Как будто боялся, что я его обгоню, а сам сияет прямо – как мальчишка, когда ему пообещаешь что-то сделать, и он торопится что-то сделать для тебя, пока ты не передумал. Рысцой забежал в магазин и возвращается со свертками, выше головы нагрузился – и я про себя говорю: «Э, брат. Ты, я вижу, совсем решил поселиться в машине и хозяйством обзавестись». Поехали дальше и скоро нашли подходящее место, я съехал с дороги, под деревья, а он выскакивает, бежит к дверце и помогает ей слезть, да так, как будто они с мальцом стеклянные. А лицо у самого все такое же, как будто он уже почти решился – не знаю, на что он там решился с отчаяния, – если только я или она чем-нибудь раньше не помешаем и если она по его лицу не поймет, что он с отчаяния на что-то решился. А на что – я и тогда еще не знал».
А на что все-таки? говорит жена.
Я же тебе только что показал. Пора, что ли, второй раз показывать?
Я, пожалуй, обойдусь. Но все-таки не понимаю, что тут смешного. И как он умудрился столько трудов и времени на это потратить?
А потому что они были не женаты, говорит муж. И ребенок-то был не его. Только я этого не знал. Я это только ночью понял, когда услышал их разговор у костра – они, наверно, думали, я не слышу. Это еще до того, как он совсем отчаялся. Но и тогда, думаю, отчаяния уже хватало. Просто решил попробовать в последний раз. Он продолжает:
«И вот, значит, бегает он туда-сюда, ночлег устраивает, за все хватается, а с чего начать, не знает, – такая суматоха, что прямо на нервы действует. Велел ему дров для костра притащить, а сам взял свои одеяла и постелил в машине. И уже зло берет, что с ними связался и что спать теперь придется прямо на земле, ногами к костру, без всякой подстилки. Так что вел себя, наверно, грубовато, ворчал; хожу, все налаживаю, а она сидит спиной к дереву, ребенка под шалью ужином кормит и все твердит, как ей совестно, что из-за нее такие неудобства, и хочет ночевать, сидя у костра, – она, мол, ни капельки не устала, целый день только ехала и ничего не делала. Потом он вернулся и волочит столько дров, что хватило бы быка зажарить, она ему что-то сказала, и он пошел, вынес из машины чемодан и достает оттуда одеяло. И началась у нас петрушка. Как у этой пары из комиксов, у этих двух французов, которые все кланяются и расшаркиваются, друг друга вперед пропускают, – вот и мы так, делали вид, будто для того из дому уехали, чтобы дорваться на земле поспать, и каждый норовит разлечься побыстрей да поосновательней. У меня так и просилось на язык: «Ну ладно. Если хочешь спать на земле – валяй. Лично мне это нужно знаешь как?» Но все-таки, можно сказать, моя взяла. Вернее – наша взяла. Кончилось тем, что он постелил их одеяло в машине – как будто мы с самого начала не знали, что так и будет, – а мое мы расстелили у костра. Он-то по крайней мере, думаю, с самого начала знал, что так и будет. Если они действительно из самой Алабамы шли, как он говорил. Иначе зачем он столько дров натащил, если всего-то надо было кофе сварить да подогреть консервы. Потом мы поели, а потом я все узнал».
Что узнал – что он сделать хотел?
Нет пока еще. Вижу, у нее терпения было побольше, чем у тебя. Он продолжает:
«Значит, поели мы, и улегся я на одеяло. Устал; вытянуться было приятно. И подслушивать их или там делать вид, что сплю, я не собирался. А потом, они же сами попросили их подвезти, я их к себе в машину не заманивал. И если им захотелось поговорить при чужом, не отойдя в сторонку, – это их дело. Так мне и пришлось узнать, что они за кем-то охотятся – не то ловят его, не то ищут. Вернее сказать – она. И тут я говорю про себя: «А-а. Вот вам еще одна девица, которая решила в субботу ночью узнать то, про что мама, воскресенья дождавшись, у священника спрашивала». Имени его они не называли. И не знали, куда он от них сбежал. И я так понял, что если бы они знали, куда он направился, то его бы вины тут не было – этого, который бежал. Это я быстро понял. И вот, слышу, он ей толкует, что они так могут ездить из штата в штат, пересаживаться с грузовика на грузовик до конца дней и следов его не найдут, а она сидит себе с ребенком на бревне и слушает – тихо и вежливо, как каменная, и видно, уговорить ее или расшевелить – примерно так же просто. «Да, брат, – говорю я себе, – что она в голове, в кабине ехала, а ты в кузове сидел, на улицу сзади ноги свесив, – так порядок этот, видно, не сегодня у вас заведен». Но ничего, конечно, не сказал. Лежу, а они разговаривают – вернее, он разговаривает, негромко. И о женитьбе даже не поминает. Но говорил-то он, конечно, о ней самой, – а она себе слушает спокойно, как будто слышала уже не раз, и знает, что ей даже утруждаться не надо отвечать ему да или нет. И улыбается потихоньку. Только он этого не видел.
Потом он как будто сдался. Встал с бревна и ушел. Но лицо его я видел, когда он повернулся, – и понял, что сдаваться он даже не думает. Он просто сделал последнюю попытку и теперь до такого отчаяния себя накрутил, что готов был всем рискнуть. Так и хотелось ему сказать, что сейчас он решился на то, что надо было первым долгом сделать. Но, видно, у него были свои резоны. В общем, ушел в темноту, а она на месте сидит, лицо опустила и все еще потихоньку улыбается. И вслед ему даже не поглядела. Наверно, поняла, что ему хочется одному побыть и накрутить себя на то, что она ему, может, с самого начала советовала, только не словами – даме это, ясное дело, неудобно; даже такой даме, у которой семья завелась в субботу ночью.
