– Рассказывайте, как у вас дела!
– У нас все хорошо, Бабушка!
Она сердито нахмурилась, как будто потерпела поражение. Когда-то в детстве я боялся такого выражения ее лица.
– Реджеп, подложи мне подушку под спину!
– Все подушки уже у вас под спиной, Госпожа!
– Давайте я принесу еще одну, Бабушка, – предложила Нильгюн.
– Лучше скажи, чем ты занимаешься?
– Бабушка, Нильгюн поступила в университет, – проговорил я.
– Братик, не беспокойся, я сама в состоянии ответить, у меня язык есть, – сказала Нильгюн. – Бабушка, я изучаю социологию, в этом году закончила первый курс.
– А ты что делаешь?
– В следующем году окончу лицей, – ответил Метин.
– А потом?
– А потом уеду в Америку!
– И что там хорошего? – спросила Бабушка.
– Там живут богатые и оборотистые люди! – ответила Нильгюн.
– Университет! – сказал Метин.
– Говорите по очереди! – потребовала Бабушка. – А ты что делаешь?
Я не сказал ей, что хожу на занятия с огромным портфелем, по ночам засыпаю в пустом доме, а поужинав, дремлю перед телевизором. И не сказал, что жду, когда придет время выпить, еще когда утром иду в университет; что меня пугает, что я утратил веру в то, что называется историей, и что скучаю по своей жене.
– Он стал доцентом, Бабушка, – сказала Нильгюн.
– Бабушка, мы так рады вас видеть, – произнес я, ни на что не надеясь.
– А что делает твоя жена? – спросила Бабушка.
– Бабушка, я же говорил в прошлый раз – мы развелись, – ответил я.
– Знаю-знаю, – сказала она. – А сейчас она чем занимается?
– Опять вышла замуж.
– Ты комнаты им приготовил? – спросила она.
– Приготовил, – ответил Реджеп.
– Вам больше нечего рассказать?
– Бабушка, в Стамбуле стало так много людей! – сказала Нильгюн.
– И здесь много, – заметил Реджеп.
– Реджеп, садись сюда, – сказал я.
– Бабушка, этот дом так обветшал, – сказал Метин.
– Мне нехорошо, – ответила Бабушка.
– Сильно обветшал. Бабушка, давай его снесем, построим здесь каменный дом на несколько квартир, и вам будет удобно…
– Замолчи! – сказала Нильгюн. – Она тебя не слышит. Да и некстати.
– А когда будет кстати?
– Никогда!
Наступила пауза. Я словно слышал, как в душной комнате вещи поскрипывают, надвигаясь друг на друга. Из окон светил мертвый, будто состарившийся свет.
– Ты ничего не скажешь? – спросила Бабушка.
– Бабушка, а мы по дороге Хасана видели! – сказала Нильгюн. – Он вырос, так возмужал!
Бабушкины губы странно задрожали.
– Как у них дела, Реджеп? – спросила Нильгюн.
– Нормально! – ответил тот. – Живут в доме на холме. Хасан в лицее…
– Ты что им рассказываешь?!! – закричала на него Бабушка. – Ты о ком им рассказываешь?!!!
– А Измаил что делает? – спросила Нильгюн.
– Да так, – ответил Реджеп, – продает лотерейные билеты.
– Что это он вам рассказывает?!! – опять закричала Бабушка. – Говорите со мной, а не с ним! Реджеп, давай иди отсюда, спустись на кухню!
– Ничего страшного, Бабушка, – ответила Нильгюн. – Пусть он останется.
– Он вам уже что-то наговорил, да? – спросила Бабушка. – Что ты им сказал? Хочешь, чтобы тебя пожалели?
– Я ничего не говорю, Госпожа, – ответил Реджеп.
– А я только что видела, как ты разговаривал и что-то рассказал.
Реджеп вышел. Наступило молчание.
– Ну Нильгюн, теперь ты расскажи о чем-нибудь, – попросил я.
– Я? – удивилась Нильгюн. – О чем мне рассказать? – Она немного задумалась, а потом сказала: – Все так подорожало, Бабушка.
– Скажи, что ты не думаешь ни о чем, кроме книг, – сказал Метин.
– Умник несчастный! – огрызнулась Нильгюн.
– О чем вы разговариваете? – спросила Бабушка.
Опять наступило молчание.
– Ладно, Бабушка, – сказал я. – Мы пошли по своим комнатам.
– Вы же только что приехали, – сказала Бабушка. – Куда же вы?
– Никуда! – ответил я. – Мы ведь еще целую неделю здесь.
– Значит, ничем больше меня не порадуете, – сказала Бабушка. И кажется, почему-то слегка улыбнулась с торжествующим видом.
– Завтра на кладбище поедем, – сказал я, не подумав.
Реджеп ждал за дверью. Он отвел каждого из нас в наши комнаты, открыл там ставни. Мне он опять приготовил комнату с окном, выходившим на колодец. Я вспомнил запах плесени, чистых простыней и детства.
– Спасибо, Реджеп, – сказал я. – Как ты красиво все сделал!
– Ваше полотенце я повесил вот сюда, – показал он.
Я закурил. Мы вместе смотрели на улицу из открытого окна. Я спросил его:
– Реджеп, как дела этим летом в Дженнет-хисаре?
– Плохо, – ответил он. – Прежнего очарования не осталось.
– То есть?
– Люди стали злыми и безжалостными, – ответил он.
Он повернулся ко мне и, ожидая понимания, посмотрел мне в глаза. А потом мы, слушая шум с пляжа, опять стали смотреть на море и улицу, видневшуюся за деревьями вдалеке. Вошел Метин.
– Брат, дай, пожалуйста, ключи от машины.
– Ты уезжаешь?
– Да, вытащу свой чемодан и уеду.
– Если принесешь наверх и наши чемоданы, то дам тебе машину до завтрашнего утра, – пообещал я.
– Не беспокойтесь, Фарук-бей, я принесу их, – сказал Реджеп.
– А ты сейчас не собираешься пойти в архив искать чуму? – спросил Метин.
– Что искать? – удивился Реджеп.
– Чуму я уже завтра буду искать, – сказал я.
– Сразу пить начнешь? – спросил Метин.
– А какое тебе дело до того, что я пью? – спросил я. Но не рассердился.
– И в самом деле! – ответил Метин, взял ключ от машины и ушел.
А мы с Реджепом, не раздумывая больше ни о чем, пошли за Метином и спустились вниз. Потом мне пришло в голову сходить на кухню и порыться в холодильнике, но, спустившись по маленькой лестнице, я, вместо того чтобы пойти туда, повернул в противоположную сторону и, пройдя мимо комнаты Реджепа, дошел до конца узкого коридора. Реджеп шел следом.
– Ключ от кладовой еще здесь? – спросил я. Потянулся к дверному наличнику и вытащил пыльный ключ.
– Госпожа не знает, – сказал Реджеп. – Не говорите ей.
Я повернул ключ, но дверь пришлось сильно толкнуть, чтобы открыть. Кажется, за ней что-то упало; я посмотрел и растерялся: запыленный череп лежал между дверью и сундуком. Я поднял его с пола, сдул пыль и, стараясь казаться веселым, протянул Реджепу:
– Ты помнишь это?
– Что, простите?
– Ты, наверное, никогда не заходишь сюда.
Я положил череп на маленький столик, заваленный бумагами. Как ребенок, схватил и потряс какую-то стеклянную трубку, а потом положил ее на одну из чаш заржавевших весов. Реджеп стоял на пороге, молчал и со страхом смотрел на то, к чему я прикасался. Сотни маленьких скляночек, осколки стекла, ящики, брошенные в коробку кости, старые газеты, ржавые ножницы, пинцеты, книги на французском по анатомии и медицине, коробки, полные бумаг, фотографии птиц и самолетов, наклеенные на дощечки, стекла от очков, картонный круг, состоявший из семи разноцветных частей, цепи, швейная машина, за которой я в детстве играл в автомобиль, нажимая на педаль, отвертки, насекомые и ящерицы, приколотые к дощечкам, сотни пустых бутылок из-под ракы, на которых было написано: «Управление по монопольной политике», различные порошки в аптечных пузырьках с этикетками и пробки в цветочном горшке…
– Это что, пробки, Фарук-бей? – спросил Реджеп.
– Да, возьми, если тебе надо.
Он не входил в комнату, наверное, потому, что боялся, и я подошел к нему, отдал их. Затем я нашел латунную табличку, на которой было написано, что доктор «Селяхаттин принимает больных каждое утро с 8 до 12, а после обеда с 14 до 18». На мгновение мне захотелось забрать эту табличку с собой в Стамбул, но не ради развлечения, а на память, а потом я вдруг почувствовал отвращение, странную ненависть и боязнь прошлого и истории и бросил табличку к другим запыленным вещам. После этого я запер дверь. Когда мы шли с Реджепом на кухню, я увидел в лестничном пролете Метина. Что-то бормоча, он носил наверх наши чемоданы.
Я поднял чемоданы Фарука и Нильгюн, а потом разделся, надел футболку и летний костюм, взял свой туго набитый кошелек, спустился вниз, сел в старый ржавый «анадол» и уехал. У дома Ведата я вышел из машины. Не было никого видно, кроме служанки, работавшей на кухне. Я прошел через двор за дом; слегка толкнув окно, увидел в кровати Ведата и обрадовался. Я подпрыгнул, как кошка забрался в комнату и прижал голову Ведата к подушке.
– Ты что, сдурел?! – закричал он.
Я засмеялся, у меня было хорошее настроение.
– Ну, что нового?
– Ты когда приехал? – спросил он.
Я рассматривал комнату, поэтому ответил не сразу. Все было как в прошлом году, включая фотографию вульгарной голой женщины. А потом я почувствовал нетерпение.
