Мэллинсон, в горячке деятельности уже направился к кабине. "Кто бы ни был этот красавец, на земле он не вызывает страха," он кричал. "Cейчас я за него возьмусь..."
Остальные наблюдали со страхом, загипнотизированные видом такой энергии. Кануэй бросился за ним, но слишком поздно, чтобы предотвратить расследование. Однако после нескольких секунд юноша снова выпрыгнул, схватил его за руку и забормотал на хриплом сдержанном стаккато: "Кануэй, я тебе говорю, все это странно...Я думаю, парень больной, или мертвый, или еще что-нибудь...Я слова из него не смог вытащить. Пошли, посмотришь...Я взял его пистолет, на всяких случай."
"Лучше отдай его мне," сказал Кануэй, и не смотря на некоторый туман от недавнего удара в голову, собрался с силами для последующих действий. Изо всех мест, времен и ситуаций на планете, эта казалось, собрала самые отвратительные неудобства. С трудом он приподнялся так, чтобы можно было увидеть, не совсем хорошо однако, происходящее в кабине. Стоял тяжелый запах бензина, и он не решился зажечь спичку. Различимы были лишь очертания пилота, скатившегося вперед, с головой упавшей на пульт управления. Он встряхнул его, расстегнул шлем и освободил от одежды шею. Через секунду он обернулся и сообщил: "Да, с ним действительно, что-то произошло. Нам нужно вытащить его отсюда." Но наблюдатель так же мог бы отметить, что и с самим Кануэйем призошла перемена. Голос его звучал резче и суровее; он больше не казался колеблющимся на краю каких-то важных сомнений. Время, место, холод, усталость отошли на второй план; существовала задача которую нуждалась в выполнении, и та его половина что подчинялась условностям взяла верх и подготавливалась к работе.
При помощи Барнарда и Мэллинсона пилот был вытащен из своего сидения и поднят наружу. Он не был мертв, но находился без сознания. Кануэй не обладал определеными знаниями в медицине, но как и всем тем, кому приходилось жить вдали от дома, явление болезни было ему знакомо. "Возможно, сердечный приступ под влиянием высоких альтитуд," поставил он диагноз, наклоняясь над незнакомцем. "Вряд ли чем-нибудь мы можем ему сейчас помочь -- от ветра нет никакого укрытия. Лучше посадить его обратно в кабину, и самим сделать тоже самое. Мы не имеем ни малейшего представления о том где находимся, и куда-либо идти до наступления утра безнадежно."
Без обсуждений были приняты его приговор и предложение. Согласился даже Мэллинсон. Они внесли человека в кабину и положили его во весь рост вдоль прохода между сидениями. Внутри было так же холодно, однако существовал заслон от шквалов ветра. И через небольшой промежуток времени, этот ветер полностью поглотил их внимание -- как если бы превратился в лейтмотив той горестной ночи. Это не был обычный ветер. Сильный или холодный ветер. Это было какое-то безумие обитающее вокруг, хозяином говорящее и топающее в своих владениях. Оно кренило загруженную машину и дико ее трясло, и когда Кануэй выглянул сквозь окна наружу, казалось что ветром были мечущиеся осколки звездного света.
Незнакомец лежал без движения, тогда как Кануэй, насколько позволяли ему неудобства закрытого пространства и темноты, обследовал его освещая горящими спичками. Много этого не дало. "Его сердце бьется слабо," наконец он сказал, и тогда Мисс Бринклоу, порывшись в своей сумочке, вызвала небольшую сенсацию. "Я не знаю, поможет ли это бедному человеку," она снисходительно предложила. "Я сама никогда не пригубила ни капли, но всегда ношу при себе ситуаций кризиса. И это и есть ситуация кризиса, не так ли?"
"Я бы сказал, была," мрачно ответил Кануэй. Он раскрутил бутылочку, понюхал содержимое, и влил немного брэнди человеку в рот. "Как раз то, что ему нужно. Спасибо." После некоторого времени стало заметно легкое движение век. С Мэллинсоном внезапно случилась истерика. "Ничего не могу сделать," кричал он с диким смехом. "Мы все выглядим как кучка чертовых идиотов жгущих над трупом спичечки...И красоты в нем особой нет, ну не так ли? Китаяшка, кажется, и ничего больше."
"Возможно." Голос Кануэйя был уравновешен и строг. "Но трупом его еще назвать нельзя. Если нам повезет, мы сможем привести его в себя."
"Нам повезет? Ему повезет, а не нам."
"Оставь свою уверенность. И замолчи хоть на время, каким-то образом."
В Мэллинсоне еще оставалось немного от школьника чтобы заставить его послушаться краткой команды старшего, хотя, конечно, владел он собой плохо. И не смотря на то, что Кануэй испытывал к нему чувство жалости, его более беспокоила непосредственная проблема пилота, потому что он один из всех был в состоянии дать какие-нибудь объяснения их тяжелой ситуации. Кануэйю не хотелось никаких обсуждений строящихся на догадках; их было достаточно за время всего полета. Кроме продолжающейся пытливости ума на него нашло беспокойство, так как он знал, что вся ситуация, полная тревоги и опасности сейчас, грозила вылиться в испытание на выносливость и закончиться катастрофой. Оставаясь бодрствующим в течении той мучительной буйствующей ночи, он смотрел фактам прямо в лицо, так как не было необходимости раскрывать их остальным. По его предположению, полет продолжился намного дальше западных цепей Гималаев навстречу менее известным вершинам Куэн-Лан. В этом случае к настоящему моменту они достигли самую возвышенную и негостеприимную часть земной поверхности, Тибетское плато, двумя милями выше даже в своих наинизших долинах - обширная, необитаемая и широко неисследованная часть ветром выметенной гористой местности. И среди этой унылой земли где-то были брошены они, c удобствами куда более скудными чем на большинстве необитаемых островов. И в этот момент внезапно, словно в ответ любопытству неожиданным его усилением, произошла перемена вдохновляющая, скорее, страх. Луна, которая, он думал, пряталась за облаками, выкатилась над краем некой призрачной возвышенности и, все еще не показываясь, подняла покрывало уходящей в глубь темноты. Кануэй увидел очертания далекой равнины, с округленными, печально глядящими низкими хомами, по обе стороны агатово-черных на фоне глубокого, электрически синего ночного неба. Но глаза его неудержимо влекли к изголовью равнины, где, падая в открытое пространство, великолепная в свете полной луны, выступала вершина, которую он посчитал самой прекрасной на земле. Это был почти идеальный снеговой конус, нехитрый в своих очертаниях, как если бы нарисованный ребенком, невозможный для классификации по шкалам размеров, высот или близости. Он был настолько сияющим, настолько сурово поставленым, что Кануэй на мгновение не мог поверить в его реальность. Затем, прямо перед его глазами, небольшой порыв ветра омрачил края пирамиды, придавая видению образ жизни, до того как падающая лавина снега окончательно подтвердила ее.
В нем заиграло импульсивное желание разбудить всех и разделить зрелище, но после некотрого раздумья он решил, что эффект был бы неуспокаивающим. И с обычной точки зрения, так и было; подобные девственные великолепия лишь подчеркивают факты опасности и одиночества. Существовала реальная возможность того, что ближайшее человеческое поселение находилось в сотнях миль отсюда. Еды у них не было; из оружия был один пистолет; самолет был поврежден и почти не имел горючего, даже если бы кто-нибудь умел летать. Одежда, подходящая для жуткого холода и ветра, у них так же отсутствовала; автомобильной куртки Мэллинсона да его собственного Ulster[4] было совсем недостаточно, и даже Мисс Бринклоу, закутанная во все шерстяное как для полярной экспидиции (до чего же нелепо, подумал он когда в первый раз заметил ее) не будет особо счастлива. Так же все они, за исключением его, были подвержены влиянию высокой альтитуды. Даже Барнард под напряжением погрузился в меланхолию. Мэллинсон что-то про себя бормотал; становилось ясно что с ним может случиться, если эти бедствия продолжаться слишком долго. Глядя в лицо таким мрачным проспектам, Кануэй почувствовал, что не может не взглянуть на Мисс Бринклоу с восхищением. Она не была, он думал, ординарной личностью, ни одна женщина обучавшая афганцев песнопению гимнов и не могла бы быть. Но с другой стороны, после каждого бедствия, она все так же оставалось необычным человеком в пределах обычного, и он был глубоко благодарен ей за это. "Я надеюсь, Вы неплохо себя чувствуете?" спросил он с симпатией, поймав ее взгляд.
"Солдаты во время войны переживали более серьезные вещи," она ответила.
Сравнение не показалось Кануэйю слишком удачным. К слову сказано, в окопах он ни разу не провел настолько непрятной ночи, хотя другие, наверняка, испытали подобное. Его внимание было полностью сконцентрировано на пилоте, который к настоящему моменту прерывисто дышал и слегка пошевеливался. Скорей всего, Мэллинсон был прав называя его китайцем. У него было типичное монгольское лицо и скулы, не смотря на удачную имитацию Британского летчика-лейтенанта. Мэллинсон обозвал его уродливым, но Кануэй, несколько лет проживший в Китае, посчитал его весьма сносным представителем, не смотря на то, что в настоящий момент, в подгорелом кругу спичечного огня, его бледная кожа и приоткрытый рот ничего привлекательного не имели.
