я должен присоединиться к одной из двух вновь образовавшихся организаций — к Национальной военной организации Израиля (Пелег [14]). Я понимал, насколько серьезен выбор, но весьма смутно представлял, в чем причина раскола и какими принципами руководствоваться при выборе. Как и другие члены моей «роты», я удостоился того, что обе стороны буквально ходили за нами по пятам, разъясняя свои позиции. Те, что остались верны Эцелю, доказывали, что их большинство и что основная часть оружия, принадлежавшего организации, находится в их руках, несмотря на ряд преступных попыток Пелега завладеть складами. Как ни странно, эти доводы возымели на меня совсем обратное действие. Возможно, мне не понравился безапелляционный тон представителей Эцеля, а может, тут сыграла роль юношеская склонность к романтике, сочувствие слабым и отверженным. Я убедил себя, что, если люди Пелега в меньшинстве, значит, правда на их стороне. Окончательное решение я принял, когда в один прекрасный день возле общественного туалета на площади Маген-Давид меня поймал курьер Эцеля, смуглый, курчавый парень из нашей «роты», уроженец Триполи, и объявил, что Пелег взял ориентацию на Италию — и это сейчас, когда пала Франция! Пелег собирается предложить итальянцам свою помощь в изгнании англичан из Палестины. Я прикусил язык и ничего не ответил возмущенному товарищу, но сама идея показалась мне необычайно смелой и плодотворной — настоящей политикой! — и я понял, что путь Пелега — это мой путь.
Мне удалось связаться с одним человеком и при его посредничестве вступить в Пелег. Не было никакой церемонии, и я никому о своем поступке не сказал. Даниэль выбрал Эцель, о чем сам и сообщил мне. Я никак не отреагировал на его признание. С Элияху Бейт-Цуром я встречался за это время раз или два, но и с ним мы не касались темы раскола. Даниэль сказал мне, что Элияху остался «вне», не примкнув ни к тому, ни к другому лагерю. Многие поступили подобным образом, но я знал, что таким декларациям не следует особенно верить. Ведь я и сам уверял всех, что держусь в стороне. Уж насколько тесная дружба связывала нас с Даниэлем, но и ему я не доверил своей тайны. Более того, когда несколькими месяцами позже мы оба жили в Иерусалиме, в Старом городе — он в доме Тияно, я в семье Дасы, — Даниэль как один из руководителей Эцеля считал своим долгом время от времени беседовать со мной о том, что происходит в организации. Я мотал на ус все, что он говорил, стараясь не проявлять при этом особого интереса, а потом слово в слово передавал все услышанное командиру своей ячейки в Пелеге, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.
Организация отколовшихся была тщательно законспирирована. Она делилась на маленькие ячейки — в каждой три члена и командир. Члены одной ячейки знали друг друга только по кличкам. Несколько раз мы собирались в одной из двух комнат нашей квартиры на улице Мазе. Обсуждались главным образом правила конспирации. Иногда нам поручалась слежка за соперниками или сыщиками и полицейскими, иногда мы занимались «передачей информации». Беседуя с нами, командир старался не проронить ни единого лишнего слова, поэтому все, что он собирался нам сообщить, писалось на клочках бумаги, которые он извлекал из нагрудного кармана своей рубахи. Во время каждой встречи на столе стояла спиртовка, и прежде чем разойтись, мы сжигали эти листки. Потом, когда они уходили, я сметал пепел в мусорное ведро на кухне.
Переехав в Иерусалим, я присоединился к новой ячейке, в нее входили еще два студента первого курса. Один из них, Бен-Цион Миллер (теперь Тахан), холеный блондин из Реховота, выглядел настоящим англичанином. В течение зимы 40–41 года мы несколько раз встречались в его просторной квартире в Рехавии. Третьим в ячейке был парень несколькими годами старше нас, которому удалось бежать из оккупированной Польши и добраться до Палестины. Звали его Йехезкиэль (возможно, это была подпольная кличка). Бледный и хрупкий, в кепке, надвинутой на широкий лоб, с горящими глазами, он казался воплощением духовного начала. Рот его был плотно сжат, если он и говорил, то только шепотом. Печать смерти уже тогда лежала на его лице. Он умер от рака в сорок шестом году.
На тех встречах в Иерусалиме командир зачитывал нам «Четырнадцать принципов возрождения», которые были идейной программой Пелега, и подробно разъяснял каждый из этих принципов. Мы задавали вопросы, а командир отвечал. Я думаю, что ни он, ни мы не придавали большого значения точности формулировок. Иногда разговор касался дел нашей организации, операций, благодаря которым она снискала такую ярую ненависть всех слоев еврейского населения Палестины. Эту ненависть можно сравнить разве что с презрением, которым наградили членов Нили в годы первой мировой войны, когда выяснилась их шпионская деятельность. Нас учили, что такая революционная организация, как наша, не вправе выбирать средства. Мы собирали информацию о происходящем в лагере врага — сюда входили мандатные власти, полиция, сыщики, арабы, Хагана, Эцель — и передавали добытые сведения командиру. Расходились по-одному, а если затем случайно встречались в городе или в университете, делали вид, что не знакомы. Лишь изредка искра тайного братства вспыхивала в наших глазах.
За все это время мне так и не пришлось принять участия ни в одной операции. Нам поручалось лишь привлечение в организацию новых членов, расклеивание воззваний и объявлений. Даже подержать в руках оружие не довелось ни разу. Между тем преследование нашей малочисленной организации усиливалось день ото дня. Связи ячеек с руководством и просто связи между членами одной ячейки все слабели, пока не прекратились вовсе. Тот же процесс, мне кажется, происходил тогда и в Эцеле, хотя, возможно, по иным причинам.
Я чувствовал себя как птенец, который наконец-то выпорхнул из гнезда. Весь этот год — первый год моей свободы и независимости — я жил такой напряженной внутренней жизнью, что ни до, ни после мне уже не пришлось испытать ничего подобного. Принадлежность к преследуемой подпольной организации стала казаться мне странной и даже парадоксальной — ведь, по сути дела, это была моя единственная связь с внешним миром. «Принципы возрождения» не захватили меня настолько, чтобы мне захотелось подчинить все свое существование преданному служению организации и ее целям.
Мое отношение к занятиям в университете было еще более формальным и поверхностным. Правду сказать, я попросту не дорос к тому времени до университета. Хоть я и присутствовал на лекциях, делал конспекты и даже читал материал, который
