-- Хэлло, мистер Хейли! -- поздоровался он.
-- Рад вас видеть, Плейс,-- откликнулся Хейли.-- Ну, как голова?
-- Все отлично,-- торопливо успокоил его Хьюго.
-- Да, ну и сезон выдался для вас в этом году, Плейс! -- прокричал Хейли пропитанным виски голосом,-- в тоне чувствовалось откровенное презрение к спортсменам, и глаза -- словно лучи лазера.
-- Да, вы не ошибаетесь -- трудный сезон, ничего не скажешь.
-- По правде говоря, никогда прежде не видел, чтобы защитник так набирал от матча к матчу.
Хьюго почувствовал, что его прошибает пот.
-- Да, выпадают такие годы, когда везет и все идет по наезженной колее.
Ждал, весь сжавшись, следующего вопроса? Но Хейли ограничился некоторыми обычными, рутинными: кто, по его мнению, самый лучший и самый скрытный игрок в таблице до ее середины и что он думает о способностях разных игроков, умеющих давать отличные пасы.
-- Благодарю вас, Плейс,-- наконец отпустил его Хейли,-- у меня больше вопросов нет. Берегите голову, пусть ей тоже повезет.-- И протянул ему руку.
Хьюго с благодарностью пожал ее, радуясь, что все кончилось, ибо в следующую минуту его наверняка вывели бы из себя эти бесцветные, проникающие до костей глаза. Не выпуская руки журналиста из своей Хьюго слушал пропитанный виски хриплый голос, но в его левом ухе звучал он уже иначе, словно отзывался в какой-то далекой пустой камере, дающей звучное эхо: "Вот, вы только поглядите на эту тушу из костей и мяса весом двести тридцать пять фунтов, на этого двадцатипятилетнего парня: купается в деньгах, а мой пацан, девятнадцатилетний пацан, весом сто тридцать фунтов, лежит в грязи, весь промокший до нитки, во влажных вьетнамских джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. За кого он там расплачивается?.."
Хейли еще раз тряхнул руку Хьюго и даже изобразил подобие улыбки, обнажая в циничном оскале пожелтевшие кривые, сильно попорченные.-- Было очень приятно поговорить с вами. Плейс. Продолжайте так же успешно трудиться на поле.
-- Благодарю вас, мистер Хейли,-- ответил с самым серьезным видом Хьюго.-- Постараюсь.
Со стадиона не глядя даже куда идет, да и наплевать -- все равно он повсюду окружен врагами. Когда шел наугад по улицам в ушах все время звучал тот же скрипящий, презрительный вопрос: "За кого он там расплачивается?.." В какое-то мгновение остановился, хотел было вернуться на стадион, объяснить этому писаке, что такое иметь шестьдесят три шва, наложенных на колене, и что говорил ему о них армейский медик, но потом одумался. Ведь Хейли ничего этого не произносил вслух, и он только еще глубже погрузится в бездну, если тот вдруг догадается, что у него бывают в жизни моменты, когда он читает мысли людей.
Направляясь к центру города, силился забыть и о тренере, и о своих приятелях -- азартных картежниках; и о Винсене Хейли и его девятнадцатилетнем сыне, весом сто тридцать фунтов, который лежит где-то в джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. Хьюго вообще мало волновала политика. Ему вполне хватало хлопот и о чем думать -- как бы его не угробили в следующий воскресный матч. Зачем переживать из-за каких-то беспорядков в восточных странах, расположенных за десять тысяч миль от Соединенных Штатов? Если армия его страны считает, что он не пригоден для несения военной службы -- это ее дело.
Вот только не может он не думать об этом пацане: там, вдали от родины, вокруг него грохочут гаубицы; наступить на острый, отравленный корень бамбука, или его окружат вечно улыбающиеся желтые человечки, с пулеметом...
Хьюго застонал, словно в предсмертной агонии. Он уже на самой середине города в суматошной деловой части, но никак не отделается от этой картины -все время стоит у него перед глазами: пацан Хейли лежит, разорванный на части, под горящими деревьями, чьих названий он так и не узнал...
Постепенно, мало-помалу, он понял, что разворачивающаяся вокруг него городская активность -- это не обычное уличное движение воскресного города. Кажется, он попал на какую-то демонстрацию... Вырвавшись наконец из плотных объятий чьих-то рук, он услышал -- все громко кричат; кажется, в руках у многих плакаты. Прислушался внимательнее:
-- К черту! Нет! Мы не пойдем! -- орут.-- США, катитесь домой! И выкрикивали другие короткие фразы приблизительно такого же содержания.
Стал читать плакаты: "Сжигайте свои воинские повестки вместе с американским фашизмом!" Эти плакаты его заинтересовали; он с любопытством разглядывал сотни людей -- толпа увлекала его куда-то вперед.
Молодые люди с длинными волосами и бородами, в сандалиях; замызганные девушки, в голубых джинсах, с большими букетами цветов в руках, шли вперемешку с решительно настроенными пригородными матронами и пожилыми, мрачными на вид мужчинами в очках,-- вполне возможно, преподавателями колледжей. Ничего себе, это похуже толпы болельщиков футбола!
Неожиданно Хьюго оказался на ступенях городской мэрии, а там полным-полно полицейских. Какой-то юноша сжег свою повестку, и толпа радостными воплями приветствовала этот символический жест. Жаль, что у него нет такой повестки,-- тоже сжег знак солидарности и дружбы с тем далеким солдатом, сыном Хейли. Слишком робел, он не кричал, но он не уходил -- стоял на лестнице мэрии. Когда полиция пустила в ход дубинки, он, вполне естественно, первым получил удар,-- голова его и плечи возвышались надо всеми, и такую прекрасную цель, уж конечно, не пропустил уважающий себя полицейский.
Много часов спустя с окровавленной повязкой на голове стоя перед скамьей судьи Хьюго чувствовал великую благодарность к Брентакису за то, что тот пришел и сейчас стоит рядом с ним, хотя никак не мог сообразить, почему это Брентакис так быстро узнал о столкновении с полицией. Однако если бы не его приход, Хьюго пришлось бы провести всю ночь в тюрьме, а там не найти такой большой кровати, под его рост.
Когда выкрикнули его фамилию, Хьюго посмотрел на судью: над головой у того, казалось яростно трепещет, колотится, американский флаг, а ведь он прибит гвоздиками к оштукатуренной стене... Да и все вокруг будто трепещется и колотится, переняв эту дурную привычку от полицейских дубинок, которыми размахивают.
