Последняя фраза прозвучала так, будто Михаил репетировал ее несколько дней подряд. Слабо пожав мне руку, он вновь показал зубы (а это действительно было так), сделав шаг назад.
— Взаимно, взаимно, приятно вновь встретиться со старыми товарищами, — не растерялся я, протягивая ему пеструю коробочку. Признаться, манерную поздравительную речь я не придумал, да и именинник навряд ли оценил бы ее, потому ему пришлось довольствоваться моими скудненькими обыкновенными пожеланиями.
Когда обмен любезностями завершился и воцарилась гнетущая пауза, я, дабы хоть что-то спросить, поинтересовался на счет его учебы. Реакция на мои слова была самая, что ни на есть, чудаковатая: большие глаза Михаила вдруг распахнулись и бешено забегали из стороны в сторону, скулы, которые и так за длительное время заострились, стали еще явнее. Он с некоторой нервозностью закрыл ладонью половину лица и, все с тем же оскалом, дрожащим голосом ответил:
— Э-э, д-да, очень даже хорошо.
Вновь повисло молчание, в течение которого я надеялся, что кто-то из новоприбывших гостей вздумает поздравить именинника.
— А… а Вы? — наконец произнес он, теребя длинными пальцами манжет. — То есть, Ваше?
Я не стал говорить ему, что окончил еще в прошлом году, что, между прочим, моему собеседнику должно быть известно из писем, где я несколько лет назад красочно описывал свое обучение. Чтобы еще больше не смущать Михаила, я ответил что-то вроде «спасибо, тоже неплохо».
— А вот и именинник! — услышал я за собой знакомый голос. Это был Григорий Васильевич, с широкой улыбкой шедший около Дмитрия, который на костылях еле поспевал за ним. — Мальчик мой, я написал тебе стихотворение… — Между тем мы с Дмитрием обменялись приветственными кивками, и мой товарищ, с некоторой опаскою поглядывая на своего спутника, встал подле меня.
Григорий Васильевич прокашлялся, и громко, да так, что находившиеся около нас гости с недоумением обернулись на «поэта», стал с чувствами рассказывать свой шедевр. Именинник еще больше побледнел, Дмитрий с насмешкою поморщился, а мне же стало смешно с этого наглого лицемерия. Я еще помнил, как Григорий Васильевич хотел поведать мне «темную историю» Михаила, а что ныне! Небось, никто бы мне не поверил, заговори я об «обратной стороне» этого хитреца. И так ли в имениннике сохранилось «подобострастие», которое мне пришлось увидеть на лице самого «рассказчика»? Тогда мое мнение о Григории Васильевиче изменилось в корне.
После этого странного представления Григорий Васильевич вместе с Михаилом удалился вглубь залы.
— Боже мой, что за комедия! — прокомментировал мой товарищ, кивая головой. — Мы шли сюда, и этот старик чуть ли не в открытую называл Суворова бессовестным притворщиком…
— Да-да, мне он говорил почти то же самое, — немного грубо перебил я его. Славное расположение духа мигом покинуло меня.
Обыкновенно Дмитрий, видя мое настроение, тут же пытался всячески отвлечь меня, меняя тему разговора на что-то нейтральное. Но сейчас он только пожал плечами, бросив на прощание «увидимся за столом» и действительно ушел. Я остался один в полной растерянности. О, что за день! Что делается! За мимолетное счастье приходится платить такую высокую цену! Есть ли в этом справедливость?
Перечитывая все записи до этого дня, я не могу не отметить, как изменяется мой слог и мое повествование. Возможно, и ты, читатель, заметил разницу. С открытою насмешкой теперь я пишу, даже самые неприятные события звучат отнюдь не так, как бы мне того хотелось. Скудны, быть может, мои слова, и сам не знаю, зачем пишу все это. В последнее время нет сил ни на что, хотя ничем особенно утомляющим не занимаюсь. Не ищу я отклика в ком-то и где-то, а отклик находит меня в ноктюрнах Шопена, Листа, в поэзии Лермонтова и других, что от скуки, бывало, сыграю или прочту. Как же эти люди, вдохновленные и жившие почти тем же временем, что и я, могли творить в практически полном одиночестве? Возможно, были и у них «товарищи», а у тех «товарищей» — «самые первые товарищи», а у «самых первых товарищей»…
Впрочем, не стану наводить скуку на читателя. Вернемся в залу.
Остался я один, не знавши, чем себя занять. Никого из присутствующих я не узнавал, мог бы и с кем заговорить, да дико делалось от одной только мысли об этом. Я сам себе в те минуты был противоречив. Хотелось кем-то развлечь себя, да сильная нелюбовь ко всем людям сковывала мое сердце.
Но вдруг увидел я среди ярких женских подолов несмелое бледно-бежевое пятнышко. Среди вычурных дам Наталья была словно маленький светлячок в абсолютной темноте. Или, как бы написал пессимистичный реалист, «белая ворона». Погодите, однако, ведь что здесь пессимистичного? Теряется манера, эх…
Наталья стояла около Михаила и, судя по всему, говорила пожелания. Интересно, прочитала ли она мое письмо? И все-таки, в тот момент любой из вариантов меня устроил бы.
Я завороженно наблюдал за ее чудным белым станом, который еще более подчеркивало легкое платьице. В ней отсутствовала надменность и гордость, присуща другим дамам в этой зале. Она вела себя непринужденно и легко, без кокетства, улыбаясь с какой-то детской искренностью и миролюбием. Я был восхищен ею, она была ангелом, верой в светлый мир, его идеальное олицетворение и самое счастливое будущее. И Михаил, наверное, видел в ней то же, ибо даже издали невозможно не заметить его затуманенного блаженством взгляда.
Вскоре сердце на миг замерло — взгляды наши встретились. А еще через несколько долгих минут она шла ко мне навстречу, сияя пуще самой яркой звезды во Вселенной, а потому — затмив мне все вокруг.
Мы замерли, а затем заговорили, как старые добрые товарищи, которые провели друг с другом всю жизнь. И ее близость была мне так приятна… я не стану в подробностях вспоминать весь наш диалог, ведь не всем читателям нравятся сентиментальные подробности. Она получила и прочла мое письмо, но не имела возможности ответить, так как все еще была наказана за свое «самоволие». Знала она и о Григории Васильевиче, чей поступок, конечно, не могла не осудить, однако не стала ругать старика, а лишь горько улыбнулась: «с кем поведешься, того и наберешься». Сия истина, по ее словам, относилась, к сожалению, и к Дмитрию.
Наконец, гости начали рассаживаться за столами. Подали блюда. Такой разнообразной кухни я ни разу не видывал: по классике, щи и ботвинья, раки, всевозможные сыры и колбасы, лабардан, даже вареные трюфели, ростбиф и бефстроганов (упаси меня Бог, что за чудные названия!). И это только сотая доля! Уж извините меня, не способен я также аппетитно и ярко описывать
