Миле: доедайте на здоровье! Отшатнувшись, Мила благодарила: «Спасибо, я съем потом». А тётя Анна Валериановна спешила объяснить, что от сладкого у Милы болят зубы.
Втайне он составлял список и более ценных подарков для голубки Людмилы.
«1. Банка помады, запах – резеда. Волосы у голубки ничем не смазаны (взять у парикмахера Оливко).
2. Сардинки, банки три. (Худа очень Людмила, подкормить надо, и чтоб тётка не смела есть: исключительно для голубки.)
3. Отрез на платье. Шёлк. Розовый цвет. К Светлому дню. В тот же день и колечко с бирюзой. А тётке на «Христос воскресе» – подсолнухов», – и так далее.
Уезжая как-то в одну из своих экспедиций, он принёс им – на память – свой портрет в рамке из ракушек. На фотографии этой он был ужасен. Он поставил её рядом с портретом отца Милы, покойного генерала: «всему семейству на вечную память», – и Головины не смели убрать портрет.
Мать Милы, о которой и Попов знал, что больна, и, увидев, заключил: «не в себе», не присутствовала при его посещениях и, оберегаемая тётей, часто не знала об этих визитах. Дни она проводила с Димитрием, а Мила или Анна Валериановна по очереди сидели у двери наверх. В их отсутствие она сама сидела у двери с вязанием. Свяжет ряд и распустит, и снова свяжет и опять распустит. Она делала это машинально, не думая, творя неустанную внутреннюю молитву.
Мила заметно таяла от переживаемых ею волнений. Анна Валериановна видела, что немедленно надо что-то сделать, найти защиту у власть имущих. В поисках она посетила даже несколько митингов. Увы, там она не видела никого, кто был ей прежде знаком, кому она могла бы довериться, к кому обратиться. Как болезнь, как мания, как безумие – там всё еще говорили. Там обсуждались не наступающий голод, не эпидемия тифа, не рост преступлений, не то, что совсем остановилась железная дорога, не работала почта, со столицами не было сообщения, нет, – обсуждались радужные проекты светлого будущего, политические платформы, объединения и разъединения политических групп. И чем очевиднее становилось, что надвигается разруха, анархия, тем восторженнее звенели речи голодных фанатиков о близости мировых перемен. Они гипнотизировали толпу. Тем, кто не подпал под гипноз, жизнь казалась чудовищным, диким сном, и хотелось закричать и проснуться, понять, что это только почудилось, и успокоиться.
Но были же где-то настоящие люди, те, что делали революцию по какой-то своей программе. Не хаоса же, не всеобщей гибели они добивались, они совершали переворот для какого-то всё же устройства жизни.
И как ответ на это, донеслись вести о большевиках, об Октябрьской революции, о том, что «твёрдая власть» уже рождена в столице. И тут же неслись таинственные слухи о контрреволюции и о гражданской войне. Кое-кто вдруг замолк, кое-кто исчез, кое-кто собирался с силами для борьбы. Но те, кто правил городом, не изменились, хотя и замечали, что власть и влияние понемногу уплывали из их рук.
Беспокойство, страх царили в «Усладе». Димитрий исчезал по временам и, возвращаясь, как ушёл, тёмной ночью, был главной причиной волнений. Он не был оптимистом: в успех контрреволюции он мало верил, но борьбу с новой властью считал своим долгом перед родиной. И его присутствие в «Усладе» и его в ней отсутствие были медленной пыткой, мучительной казнью для его родных.
Глава V
Но Милу ожидало ещё одно потрясение.
Как-то раз, после тяжкого душного дня в тот год странно запоздавшего лета, налетела буря с грозою и ливнем. Головины любили грозы. Была ночь. Зная, что и Глаша и кухарка давно заперлись и спят у себя, Димитрий с Милой вышли на балкон. Сидя в глубине, в углу, у стены, за колонной, они тихо разговаривали. Это в первый раз они решились разговаривать вне дома. Шум ливня был им защитой. Головины между собою теперь говорили только шёпотом.
Они сидели обнявшись, любуясь проносившейся и уже уходящей грозой и внезапными вспышками узлами связанных молний. Со своих мест они видеть могли только небо. Это была минута редкого теперь в «Усладе» покоя. Она их погружала в задумчивость, в полусон. Мила склонила голову на плечо брата. «Он со мною, – думала она. – Он один только к нам и вернулся – и вот мы таимся и прячемся в отчем доме». И эти лучшие минуты были исполнены печали.
Давно-давно они не сидели так на балконе. Димитрий держал руку Милы в своей, и сквозь тонкую, нежную кожу он чувствовал каждую косточку суставов пальцев.
– Как ты худеешь, Мила! У тебя теперь такие хрупкие руки.
– Представь, это только кажется так. Я сильная. Я ведро воды свободно приношу по лестнице. Хочешь, сожму твои пальцы – и ты увидишь сам. – Но она ограничилась только словами и не стала на деле доказывать свою силу.
– Что заставляет тебя так таять, так меняться на наших глазах? – спрашивал он с нежным участием.
Губы её задрожали, и она не ответила. Удар грома и вспышка молний ответили за неё. И снова стало темно. Шум дождя, такой мирный, такой приятный, как всегда – как прежде, как прежде! – разливал успокаивающую человека музыку. И вот тогда, в темноте, Мила решилась спросить:
– Скажи мне, Дима, ты не слыхал ли чего о Жорже Мальцеве?
– О нём? Как же! Слыхал.
– Что именно? – спросила она, замирая.
– Как всегда, о нём только необыкновенные вещи. Начать с его преступления. Ведь как это случилось! Ты помнишь, какой человек был этот Линдер? Собака, конечно, наш Егор был прав. И вот уже теперь, скрываясь, в бегах, встречаю я одного офицера того же полка, и он мне рассказывает. После того, как Линдер был всенародно бит, честь требовала, чтобы он ушёл из полка. Ждали этого, но не дождались. Сестрица Линдера, оказалось, была одной из особых любимиц Распутина – то-то он всё и твердил, что напишет в столицу, – она и оказывала, где нужно, давление. И, вместо порицания, стали Линдера похваливать: примерный служака, идеал дисциплины, и не увольнение его ждёт, а повышение. И вот молодые офицеры полка, кто ещё не был в годах и не думал о карьере, составили заговор – застрелить Линдера. Знаешь, был, конечно, и революционный душок среди тех молодых офицеров. Когда стали бросать жребий, конечно, Мальцеву выпало застрелить. Было в нём всегда что-то роковое, в этом Жорже. Он и выполнил. Остальное понятно: и его молчание на суде, отказ от объяснений, полное отсутствие мотивов, а также, что тогда всех удивляло, перемена отношения к нему со стороны молодых офицеров – до того ничьим любимцем он не был, а тут вдруг прямо культ мальцевский образовался. Ты, конечно, не могла этого знать, но многие удивлялись такой перемене, не зная, чем объяснить.
