за этой же дверью, притаясь и прислушиваясь. Ни звука.
Прошло ещё несколько минут, и Анна Валериановна открыла глаза! Они были другие. Всё лицо её стало другим. Оно светилось странным возбуждением, ка-кой-то огромной взволнованностью. За те минуты, что она стояла так мёртво, так неподвижно, её молодость, та её тайна, что сломала ей жизнь, пронеслась перед её глазами.
Глава VIII
Итак, её муж, теперь большевик, товарищ Гордеев, – в городе, на революционной сцене. Он власть, по делам общественным и государственным всемогущ. Главный герой грядущих трагедий города…
Что осталось в давно выжженном сердце когда-то молодой, восторженной Ани?
Она видела падение империи, несчастья своей семьи. Страх и горе всё теснее сжимали «Усладу», туже закручивая, обвивая семью Головиных со всех сторон. Всё забыть: личные чувства, собственное достоинство, – но спасти детей брата! Просить выпустить Димитрия и Милу за границу; просить помочь разыскать Бориса, если он жив, и ему также помочь уехать… Какое это было бы счастье! Она пойдёт и будет просить. Она имеет право на это, она, так беззаветно, так бескорыстно отдавшая незнакомому человеку своё право на счастье. Итак, услуга за услугу, жертва за жертву. Если хотите, преступление за преступление, одно за другое, но честно, товарищ! Если нужно, она может стать перед ним на колени… Возможно, надо целовать его обувь? Она поцелует и обувь. Только бы спасти детей от Поповых, Оливко, Полины. Две старые женщины остались в «Усладе». Убейте их, рвите на части, если вам это нужно. Не медлить!
Мила за дверью услыхала лёгкие шаги тёти и порхнула по лестнице вниз. Как изваяние сидела генеральша на страже, в кресле.
Недрожавшей рукой накинула Анна Валериановна бархатную чёрную накидку и кружевной чёрный шарф. Обычной походкой спустилась вниз и – прямая, гордая, величественная и суровая – прошла по гостиной. На пороге она обернулась:
– Я ухожу в город. Не беспокойтесь – возможно, я задержусь.
«Боже мой, – подумала Мила, – но у ней совсем другое лицо! Боже мой, я могла бы не узнать её, если бы не шарф и накидка».
Генеральша не сказала ничего. Она не подняла головы от вязанья.
После долгих лет героической выдержки, после неослабного постоянного контроля над собою Анне Валериановне было необычно действовать под влиянием минуты и импульса. Но в ней прорвалось то, что давно накипело.
Разнообразные чувства-воспоминания подымались в ней, переливались из неё, волнами катились над её головой, она затоплена была своим внутренним волнением и не могла, не хотела уже рассуждать, снова молчать, опять одной знать и хранить свою тайну.
Быстро, не глядя по сторонам, она шла по улицам города. Но у самого здания Думы, напротив входа, она резко остановилась.
Куда она шла? Зачем? Что влекло её? Что уносило? Чего она ждала? Она не могла бы ответить.
Коричневые полосатые маркизы над дверью, давно выцветшие, грязные, полуоторванные, бились на ветру, словно сами страдая и её предупреждая о том же. Великолепные когда-то ступени входа были заплёваны, затоптаны, грязны. Она потому и остановилась так – в ней словно спросил кто-то строго: «Здесь ты ищешь защиты?»
Но романтик в ней, пробудившись, не дал ей думать, мчал её дальше. «Зачем я здесь? – она спросила ещё раз себя, но уже на пороге, уже взявшись за ручку двери, и тут же ответила: – Ищу защиту для детей семьи». «Но нет! нет! – крикнул в ней голос рассудка. – Не только это! Тебя гонит другое». «Другое? Пусть другое». Ей хотелось увидеть того человека, для счастья которого она так бескорыстно отказалась от личной жизни. «Как он выглядит? Он помнит обо мне? Должен помнить, конечно. Что он думает обо мне? Что он мне скажет?» И ещё раз голос рассудка ей крикнул: «Остановись! Ты пожалеешь об этом!»
Но она уже вошла. Она уже пробивалась сквозь толпу. Она спрашивала секретаря, как увидеть товарища Гордеева.
– Занят, – ответил секретарь, не поднимая головы от своей работы.
– Доложите. Он примет меня, – сказала она высокомерно.
– Он примет вас, гражданка?
Секретарь положил перо и взглянул на неё с Любопытством. Встретив этот пылающий взгляд, он подумал: «Наверное, у ней револьвер под накидкой. Но товарищ Гордеев тоже сидит с револьвером, конечно».
– Так он вас примет? – переспросил секретарь.
– Да, примет, как бы он ни был занят. Дайте мне, пожалуйста, перо. – И, вырвав из своей записной книжки сиренево-серый листок, она написала: «Особа, стоявшая с вами в церкви в Сибири, желает вас видеть немедленно».
Секретарь вернулся через минуту. Удивление было на его лице:
– Пожалуйста, гражданка!
Она вошла в кабинет.
– Здравствуйте, – услышала она размеренный, бесцветный голос. – Садитесь. Чем могу служить?
Его тон говорил: спешите, я занят. Я занят.
Но она не намерена была спешить. Она не позволяла себя торопить. Она медленно подошла к креслу, сказав: «Благодарю вас!», села и затем, медленно поднимая глаза, взглянула наконец на него.
– Ну-с? – спросил он, продолжая писать. Он ещё не посмотрел на неё. Его «ну-с» говорило куда больше, чем эти три звука: К делу! Будьте кратки! К делу, к делу. Скажите и уходите. Так принимают ненужных, нежеланных и бестолковых просителей.
Она всё ещё сидела молча, глядя на него. Если он был занят, она не была. Она не спешила. Ею уже было у п л а ч е н о за всё то время, какое она могла бы отнять у него.
Перед нею сидел пожилой человек аскетического типа, худой и бледный, но твёрдый, чем-то сильный и чем-то страшный. Если на нём не было жира и почти не было мускулов, скелет его был сделан из стали. Одет он был бедно и выглядел действительно очень занятым и очень усталым.
– Я была другом вашей Лизы, – сказала наконец Анна Валериановна.
– Лизы?! – переспросил он. – Ах да… Залесской. Так что же?
Она молчала: он позабыл даже фамилию Лизы.
– Чем могу служить? В чём ваша просьба?
Это слово – «просьба» – всколыхнуло в ней гнев.
– Вы д е й с т в и т е л ь н о узнали меня? – спросила она холодно и высокомерно.
– Нет, конечно, я не узнал и не мог бы узнать вас. Но вот ваша записка: я вспомнил, кто вы, то есть кто вы были. Только поэтому я и принял вас вне очереди, хотя я и очень занят… Так в чём же ваша просьба? Ваша записка, – костлявым, длинным пальцем он постукал по записке на столе, – не говорит ничего. Но тут слово н е м е д л е н н о, – он подчеркнул ногтем прямые, гордые буквы слова. – Так давайте же спешить, гражданка! Дело ваше такой большой важности? Слушаю. – И, закрыв глаза, очевидно, стараясь извлечь мгновение отдыха от этой остановки в работе, он приготовился слушать.
Она молчала.
Он открыл глаза и с удивлением
