по случайному стечению обстоятельств, баронесса Кнопф приедет завтра в Змеев делать некоторые покупки, необходимые для похода; ни муж, ни его адъютант не могут ее сопровождать, потому что у них, тоже по странной случайности, назначен завтра смотр.
– Да, ну, теперь я понимаю… Так, пожалуй, я и вашим приездом обязан баронессе?
– Ну нет, мы и без того к тебе собирались, но только, конечно, баронесса поспособствовала… Опять-таки надо правду сказать, что после отъезда Ольги Борисовны и княжны в Троицком началась невыносимая тоска. Старый князь целый день стучит костылем, сжимает кулаки, проклинает и ругается скверными словами…
– На кого же он так сердится?
– Добро бы сердился на кого-нибудь из нас, тогда можно бы было что-нибудь предпринять, чтобы его успокоить, а то, представь себе, он сердится на Австрию; согласись сам, что тут мы уж ничего не можем сделать. Дошло до того, что накануне нашего отъезда он велел отслужить благодарственный молебен… как ты думаешь, за что? За то, что шесть лет тому назад его хватил «кондрашка». Мы думали, что он окончательно с ума спятил, но потом он нам разъяснил все. «Понимаете ли, – говорит, – если бы со мною тогда не приключился удар, я бы наверно участвовал в венгерской кампании, и теперь совесть меня бы мучила, что я хоть одного венгерца убил в пользу этих подлецов и мерзавцев…»
– Ну, а с тобою стал любезнее?
– Да, теперь помирился, может быть, оттого, что я ему стал нужен. Чтобы следить за войной, он выписал все газеты; вот мы и читаем ему по очереди с Сережей. Сам он читать не может; княгиня как прочтет десять строк, так сейчас засыпает, а у Христины Осиповны немецкий акцент, которого он не переносит, да, сверх того, она дура невообразимая. Читает она ему на днях из «Северной пчелы» [43]: «Советуем французам вспомнить пример Карла-хи…» Князь начинает сердиться: «Кто такой Карл-хи?» – «Не знаю, князь, так напечатано». – «Не может быть, покажите…» Оказалось, что речь шла о Карле XII [44], а Христина римских цифр не знает и прочитала «хи», и из-за этого «хи» произошла целая катастрофа… Умора, да и только!
– А скажи, пожалуйста, Горич, отчего Соня, то есть княжна, уехала из Троицкого?
– Не знаю; это произошло по каким-то высшим соображениям Ольги Борисовны; она настояла на этом.
– Но ведь Ольга Борисовна такая умная и прекрасная женщина; у нее, вероятно, были веские причины…
– Не сомневаюсь ни в великих качествах Ольги Борисовны, ни в вескости ее причин, но только этих причин не знаю.
– Ну, а сама княжна желала уехать?
– Вот видишь, Володя, если ты мне дашь ключ к уразумению того, что желает и чего не желает княжна Софья Борисовна, я тебе при жизни памятник воздвигну.
– Признайся, Горич, ты влюблен в княжну?
– Прощай, Володя, нора спать.
После отъезда Горича время полетело с такой ужасающей быстротой, что Угаров не заметил, как настал день отъезда и для него.
– В последний раз вижу тебя лицеистом, – говорила ему на прощанье Марья Петровна, – и молю бога только об одном, чтобы ты и в своей свободной жизни остался таким же, каким был и до сих пор.
Какое-то грустное, щемящее чувство испытывал Угаров в Бу-яльске, проезжая мимо городского сада, где он в последний раз видел Соню, и входя на станцию, где он впервые узнал о ее существовании. Абрамыч сообщил ему, что Сережа и Горич еще третьего дня уехали в Москву и что вчера княгиня завтракала на станции вместе с Христиной Осиповной, после чего уехали куда-то на две недели. В Троицком, где месяц тому назад было так многолюдно и весело, оставался теперь один князь Борис Сергеевич, окруженный газетами, которых никто ему и читать не мог.
В Петербурге, в лицее, жизнь потекла для Угарова обычным порядком. Несколько раз в течение осени он получал поклоны от Сони через Сережу, бывшего в деятельной переписке с сестрой. Раз Сережа показал ему письмо, в котором было сказано: «Если Угаров не забыл меня, скажи ему, чтобы он мне написал, как он проводит время». Через три дня после этого Угаров вручил Сереже, для пересылки сестре, послание в восемь страниц большого формата. Это послание, на сочинение которого Угаров употребил более двух суток, было, по его мнению, очень остроумно и в то же время очень нежно, хотя о любви не было упомянуто ни слова. На это послание ответа не последовало, и поклоны прекратились. Потом подошли экзамены, заказы платья, совещание о будущей службе, наконец – выпуск и акт, и все эти важные события если и не изгнали совсем из его сердца, то все-таки значительно заслонили пленительный образ девушки-сфинкса.
IX
В начале января, в пятом часу морозного и ясного дня, к подъезду известного ресторана Дюкро, на Большой Морской, то и дело подъезжали простые извозчичьи, а изредка и красивые «собственные» сани. Из саней выходили молодые люди, по всем признакам только что оперившиеся. Иные, небрежно сбросив шинели или пальто на руки швейцара, останавливались на минуту у большого зеркала и, приведя в порядок волосы, самоуверенно шли дальше, выказывая полное знание местности; другие, никогда не бывшие прежде в этом ресторане, бросали кругом растерянные взгляды и не знали, куда им деваться. Старый татарин, стоявший у буфета, указывал им дверь в коридор и говорил: «пожалуйте наверх». В общей комнате, налево от входа, сидел ротмистр Акатов, известный всему Петербургу под именем Васьки, – один из самых преданных посетителей ресторана: можно смело сказать, что он жил у Дюкро, отлучаясь только по делам службы или в театр.
– Абрашка, – спросил он у старого татарина, – что это у вас так много народу сегодня?
– Это, ваше сиятельство, лицеисты свой выпуск празднуют. В большой зале на двадцать восемь персон обед заказан.
– Экие болваны! – обругал их неизвестно за что Акатов. – Туда же… празднуют выпуск, а от двух рюмок, верно, все будут лежать под столом.
– Оно точно, ваше сиятельство, дело молодое, непривычное… Скоро над головой Акатова раздалось стройное пение.
– Это еще что такое?
– Это, ваше сиятельство, молитва. Так у них заведено: как, значит, в лицее было, так и здесь.
– Скажите, пожалуйста! Тоже… певцы…
Васька Акатов был не в духе. Он много пил, но ничего не ел за завтраком и уже давно поджидал какого-нибудь приятеля, с которым мог бы пообедать. Наконец ему надоело ждать.
– Абрашка, принеси мне обед – тот, что для этих дураков заказан.
– Осмелюсь доложить, – сказал татарин почтительным шепотом: – это тот самый двухрублевый обед, что по карте написан; хозяин только названия переменил и кой-куда труфелю положил, а берет по пятнадцать рублей с персоны, без вина.
– Все равно, принеси… И бутылку заморозь.
Акатов начал есть, прислушиваясь от скуки к тому,
