они отправились дальше.
Среди прочих стрегоньеров Бастиан отличался одним — своим конём, который чуял магию гораздо лучше всяких натасканных канареек, скарабеев, запаянных в стеклянный шар и прочих магнитных, светящихся, песчаных амулетов его коллег. Мосол был тяжёл нравом, несдержан, безумен, пропитан ядами так, что становился иногда опасным и для своего хозяина — магия, зелья и ужас смешались в нём, просочили его плоть и заменили кровь — но Бастиан управлялся с ним: Мосол был предан своему спасителю. Шкура чубарого коня была покрыта шрамами, кое-где просвечивала глянцевая розовая кожа; раздроблённые копыта стянуты стальными обручами, а глаза закрыты железными пластинами, чтобы он вёл себя спокойнее. Этого коня Бастиан добыл у ведьм, и он давно был не в себе. Говорят, ведьмы взяли его с бойни, где он последний оставался в живых, и тогда уже обезумел от ужаса и запах крови. Они поили его зельями, чтобы насытить костный мозг ещё при его жизни; а потом бросили его в котёл — кости сваренного заживо коня сильно ценились у северных колдуний. Бастиан буквально выволок его оттуда, когда и меч, и штык, и приклад ручницы были уже в крови, а мятежные колдуньи Пье-Кайпы больше не шевелились, ни одна.
Ожоги у коня прошли, а вот безумие — нет, но зато Мосол безошибочно чувствовал, если где-то творилась магия.
Сейчас он стремился вперёд, к горючим озёрам Игедо, и Бастиану оставалось только сидеть в седле, думая о том, что ждёт его в конце дороги.
На стрегу он найдёт управу, в конце концов, такова его служба. Но вот сможет ли он одолеть Красную Птицу, если повстречается с ней? Должен, даже обязан, но вот способен ли — это вопрос.
Не то чтобы Птица могла командовать огнём без своих свирелей, но, говорят ведь, она способна насылать мор, даже не будучи раненой — может, зараза есть в её слюне, слезах, если есть у такой твари слюна и слёзы; может, в чём-то ещё. А вдруг как раз эта имеет когти или клюв в два локтя — в конце концов, каждая новая падала какой-то другой, страшнее прежней. Бастиан не видел ни одной, только кости и перья в запаянной стеклянной колбе, да раскрашенные оттиски гравюр на закапанных воском, серо-коричневых страницах Книги Столистов. И, честно говоря, полагал, что на птицу это похоже мало. Сигид вообще обмолвился, что последняя была ростом ему по грудь и ступала ногами почти как человек, и пальцев было по пять.
«И огнь не горит, и свет меркнет, когда она играет стальными пальцами на фарфоровой свирели». Он читал Столистов, наверное, сотню раз, и не сомневался в том, что книга не лжёт, по крайней мере, намеренно. И его почему-то пугала эта связь несвязуемого. В привычном мире свирели не имеют отношения к огню, звук не имеет никакой власти над пламенем, и по законам известной ему магии в том числе. А Птица вот может что-то такое, чего не может ни одна призвавшая её стрега. И механизм этого не поддаётся объяснению. Эта мысль вызывала мурашки по коже, под тёплой дорожной курткой и плащом.
…Красную Птицу искали здесь и в прошлое сближение Лун, и чубарый конь Бастиана тогда тоже волновался в стойле, но не слишком сильно. Может быть, из-за погоды. В те дни бушевали грозы, по небу катились тяжёлые, сизые волны вышнего шторма, гром гремел почти непрестанно, будто кто-то колотил в изнанку неба с той стороны, требуя впустить; и вспышка, которую сочли горящим хвостом Красной Птицы — в конце концов, на землю они все приходили уже бесхвостыми, — могла быть просто одной из молний, пусть и королевской мощи. Птицу тогда не нашли, и ведьмы были спокойны, в том числе и Ледо, живущая у Ржи, куда сейчас и намеревался направиться его конь. Да и мора не последовало, хотя ветер дул из Игедо, из этих почти пустых краёв. Тогда все успокоились.
А в ночь на середину осени стрега на болотах запалила горючее озеро и забила в барабаны, так что безумный конь по кличке Мосол вновь забушевал в деннике и начал ломать копытами двери. Бастиан проснулся в поту, только лишь поднялся над горизонтом медный тонкий рог месяца. Он всегда остро чувствовал беспокойство своего странного коня.
Бастиан выскочил на улицу в прозрачной темноте, и сразу глянул на небо. Вторую Луну он не увидел, как ни глядел в тёмно-синий небосвод, и на душе немного полегчало. Отвратить он ничего не мог, и ему оставалось только, как говорилось в книге, воздать по силе и воззриться на последствия, но он не хотел выезжать под второй Луной.
Он взял ручницу, заряженную и опечатанную, не расчехлённую ни разу за осень; прихватил свинцовых пуль, лучшего пороха, и меч, конечно. Ручница — дело такое, а вот мечу не нужен порох, убийственная сила в нём не кончится, пока рука способна его держать. На крепость руки капитан никогда не жаловался. Во многом поэтому его клинок так и оставался в ножнах, под сургучовой пломбой.
А сейчас, чего таить греха, он переживал. С ведьмами ему доводилось тягаться и раньше, благо многие настоящие имена их были записаны в книге, что давало стрегоньерам хорошую фору; но с другой стороны, коль скоро ведьма ожидает его прибытия — а должна, если совсем не выжила из ума, — то она может быть опасна, даже в обычной драке.
Тем более Ледо Ютра. Капитан не сомневался, что это она.
…Конь шёл быстро, по прямой полоске сухой, заросшей глиняной дороги, прямиком на Юг, где за горизонтом истекала испарениями Ржа, одно из озёр Игедо. Бастиан там никогда не был, когда он встречался с Ледо четыре года тому назад, она жила совсем в других местах, а сюда ушла после законного наказания за былые грехи.
Горизонт застилало марево, подсвеченное усталым солнцем. Вдалеке реяли светлые дымы, но ветер уносил прочь их запах, оставляя лишь сухой аромат травы. Вторая Луна была так близка, что он чувствовал её телом, кровью чувствовал. Это обратное давление, словно кто-то невидимый, неощутимый подвесил его за ноги, да так ловко, что он не заметил смены верха и низа. Иногда Бастиану казалось, что волосы его и впрямь стоят дыбом, и он проводил ладонью по ним, каждый раз убеждаясь, что это не так. Но Вторая Луна, невидимая сейчас в дымчатом небе, не оставляла его. По правде говоря, она была плохо видна даже в ясную ночь. Диск её едва отсвечивал, лишь
