правды… а как ее найдешь? В последние годы я, конечно, попривык, не относился к делу с таким жаром; а в молодости, бывало, готовишься к лекции о каком-нибудь герое, которого особенно полюбил, так, право, чуть не плачешь от умиления. Потом стараешься читать о нем во всевозможных источниках… и что же? – оказывается, что любимый герой, которого я представлял слушателям, как идеал добра и чести, делал всякие гадости не хуже другого… А то вдруг натолкнешься на какое-нибудь исследование, по которому выходит, что герой этот вовсе не существовал на свете… Давно ли, например, была первая французская революция? С небольшим полвека прошло с тех пор. А попробуйте прочитать французских историков, писавших о ней, – можете ли вы составить какое-нибудь определенное понятие о деятелях революции? Я уже не говорю об историках-роялистах, – от этих нельзя и требовать беспристрастия, – а говорю об историках, более или менее сочувствовавших революции… Ламартин в восторге от жирондистов; Мишле восхищается Дантоном; Луи-Блан – Робеспьером; Тьер [54] стоит на коленях пред Наполеоном… А заметьте, что еще живы люди, лично знавшие этих деятелей. Как же вы разберетесь во временах более отдаленных?
Разговор долго продолжался на эту тему. Старик оживился, глаза его засверкали; ему казалось, что он читает лекцию.
– Мне идет восьмой десяток, – сказал он в заключение, – и я знаю, что скоро умру. Но я твердо верю в загробную жизнь и верю в то, что узнаю правду после смерти. Только одна эта мысль утешает и поддерживает меня.
– Ну, опять ты заговорил о смерти, – воскликнул Яша, – а еще вчера обещал мне не говорить о ней. За это я тебя сейчас выдам товарищам. Знаете ли, господа, какой первый вопрос решил отец сделать на том свете? Он спросит, кто был Железная Маска? [55]
– Не смейся, Яша, это очень, очень интересно. Я, знаете ли, начал вписывать в особую тетрадь все сомнительные исторические факты, так, поверите ли, всю тетрадь исписал и бросил… Оказывается, что почти все сомнительно…
Когда Яша, облекшись в вицмундир и белый галстук, возвестил, что пора ехать, отец осмотрел его очень внимательно.
– Смотри же, Яша, не скажи министру, – говорил он, крестя его на прощание, – чего-нибудь лишнего. Помни, что первое впечатление очень много значит; сегодня важный момент в твоей жизни…
– Не бойтесь, Иван Иваныч, – воскликнул Сережа, – мой дядя добрый человек и нас не съест.
Когда вновь испеченные чиновники вошли в обширную приемную графа Хотынцева, она была пуста. На диване у окна дремал дежурный чиновник. Это был молодой человек с наружностью франтоватого писаря. Волосы его были густо напомажены, на шее болтался черный шарф, в который была воткнута булавка с огромным, хотя фальшивым бриллиантом. Услышав шум шагов, он вскочил с места.
– Что вам угодно, господа? – спросил он, щуря брови, чтобы придать себе важный вид. – Министр принимает по пятницам; сегодня я не могу доложить о вас.
– Правитель канцелярии велел нам быть здесь в двенадцать часов, – отвечал Угаров.
– Да, если Илья Кузьмич приказал, это другое дело. Он в кабинете у министра. Я сейчас доложу.
Дежурный чиновник очень развязно прошел по приемной комнате, но, войдя в коридор, в конце которого был кабинет министра, он убавил шагу. К кабинету он подошел совсем скромно и что-то прошептал одному из курьеров, стоявших у заветной двери. Курьер сначала приложил ухо к двери, потом привычным движением нажал без шума ручку замка и исчез за дверью. Через несколько минут в приемную вошел Илья Кузьмич Шрамченко – еще не старый, но успевший облысеть на службе правитель канцелярии. Его смуглое лицо с выдающимися скулами выражало какую-то смесь добродушия и лукавства. Он ласково поздоровался с молодыми людьми.
– Молодцы, ни на одну минуту не опоздали; видно, что будете исправными чиновниками. Ну, пойдемте на пропятие к нашему громовержцу; он вас ожидает.
Кабинет министра вовсе не имел того характера строгой деловитости, которого ожидали новые чиновники. Это была очень изящно убранная комната, обитая мягким бархатным ковром. Только огромный письменный стол, заваленный бумагами, указывал на ее назначение. Посредине кабинета стоял человек небольшого роста, с круглым брюшком и румяным, гладко выбритым лицом, напоминавшим крымское яблоко. Белокурые с проседью волосы в мелких завитушках были зачесаны назад и покрывали чрезвычайно искусно сделанную накладку.
Поза графа Хотынцева действительно напоминала громовержца. Голова была закинута назад, левой рукой он опирался об стол, а в правой держал золотой лорнет, через который внимательно осматривал вошедших.
– Очень рад, господа, с вами познакомиться, – сказал он медленно, как бы отчеканивая каждое слово. – Лицей всегда давал нам не только хороших чиновников, но и вполне благовоспитанных людей.
Затем он вопросительно взглянул на правителя канцелярии, который представил ему Угарова.
– Вы вышли, не правда ли, с медалью? Ваш директор с особенной похвалой отозвался о вас. Где вы предпочитаете служить: в канцелярии или в одном из департаментов?
Угаров объяснил, что он единственный сын у матери, от которой по случаю своего совершеннолетия должен принимать все дела, а потому просил дать ему долговременный отпуск.
– Хорошо-с, я разрешаю вам уехать на одиннадцать месяцев. Надеюсь, что но возвращении вы наверстаете потерянное время.
Граф Хотынцев опять бросил взгляд на правителя канцелярии, который назвал Горича.
– Вы потомок того… этого… – начал министр, ища выражений и опять наводя на Горича свой лорнет, – одним словом, одного из сподвижников великой Екатерины?
– Ваше сиятельство, – отвечал Горич с сдержанной улыбкой, – вероятно, говорите о Семене Гаврилыче Зориче [56], но я не Зорич, а Горич.
– Ах, боже мой, извините меня, это всегда Илья Кузьмич меня подведет… Илья Кузьмич, когда же вы, наконец, бросите вашу ужасную привычку искажать фамилии?
Ни один мускул не шевельнулся на лице Ильи Кузьмича. Две вещи он знал несомненно: во-первых, что в подобных случаях он всегда виноват, и во-вторых, что выговор начальства никогда не имеет последствий.
– Отчего же вы догадались, – спросил после небольшого раздумья министр у Горича, – что я говорил о Зориче? Разве в лицее читают о нем с кафедры?
– Нет, ваше сиятельство, в лицее нам ничего о нем не говорили, но отец мой был когда-то профессором истории, и у него много разных мемуаров. Я с детства любил читать их, особенно те, которые касались Екатерины Великой…
– О да, вы правы. Это было славное царствование… El puis quelle femme c'etait! [57] – прибавил он, как бы про себя.
Граф Хотынцев впал в минутное раздумье, но сейчас же, опомнившись, перешел в строгий начальнический тон.
– Где вы предпочитаете служить: в одном из департаментов или в канцелярии?
– Ваше сиятельство, – отвечал Горич, невольно краснея, – может быть, моя откровенность покажется вам неуместной, но я должен сознаться, что кроме службы я не имею никаких средств существования, а потому я желал бы поступить
