бабье дело. Видишь: тут министерский мозг надобен. А ты сама – что? Стреляйте, мол, племянника, на здоровье! Так-то ты всем домом управляешь! Много тут и твоей вины, тётя! Так вот, будь мне хорошей сватьей – награжу! Бумазеи на платье тебе принесу. Решай: когда обрученье? когда свадьба?
Анна Валериановна начала вновь: невеста в трауре. Попов заметил: по братцу траур полагается сорок дней.
– По самой крайней мере – сорок. А то и полгода и год.
Попов соглашался только на сорок дней. До сорока дней оставалось две недели. Она ухватилась и за это, настаивая, чтоб на это время оставить Милу в покое – ни визитов, ни разговоров о сватовстве. Не место и не время. Она намекнула неопределённо, что неудачно выбранная минута может повредить успеху и такого сватовства, что девице по сердцу. Пусть девушка поплачет и погорюет, как того душа требует. Не надо подвергать риску такое серьёзное дело.
Попов слушал и соглашался.
В глубине души удивлялся: он не того ожидал. Хотя и уверенный, что производит впечатление силы и власти, как человек даже нравится обитателям «Услады», – говорил ему внутренний голос, предостерегая: «не ровня». Полагал: ещё обидятся, рассердятся, на дверь покажут. Тогда он знал бы, конечно, как действовать в ответ, но не хотелось сватовство начинать скандалом. «Я же всем моим сердцем…» Он жаждал весёлой свадьбы и мирной, счастливой семейной жизни. Но вот предложение его было встречено без возражений, и обиды со стороны невестиной семьи не чувствовалось. Он про себя удивлялся: вот чего наделала революция! Налицо равенство классов! Чудеса! Но, не зная меры, он старался ещё придать себе весу, «попугать» и стать на твёрдую ногу официального жениховства. «Четыре туза моих кладу на стол, – подумал он про себя. – Пусть понимают!»
– Слушай, тётя, – и он ладонью ласково похлопал её по колену, – и женюсь больше оттого, что вас всех тут жалею. Одинокие вы! Погибнете. Братца Людмилы вот уже и нету. Хорошая жизнь для вас кончилась. Новые люди идут на ваше место. На меня гляди: что я был и что стал.
Он не понял горькой насмешливой улыбки, промелькнувшей на её лице.
– И одно спасение вам осталось: отдавайте голубку Людмилу замуж за меня, чтоб вам породниться с настоящими людьми, с властью…
Она молчала. Он продолжал, обрисовывая их положение как «гиблое» и прося «заметить», как он сам «взлетел».
– Я к вам всем моим сердцем. Иду как домой. Посоветую, где что достать. Всего у нас будет в достатке. Ну, тётя, мотовства не люблю, не допускаю. Есть у вас какие родственники – зовите на свадьбу. Отпразднуем!
Чтоб закрепить победу, он стал объяснять, как рискованно будет для них ему отказать: станет попахивать контрреволюцией. У них же недавно и нашли «братца»-контрреволюционера в доме – вот тебе и доказательство…
– Я прошу вас… – начала Анна Валериановна, бледнея.
Увидя, как изменилось её лицо, он поспешил, жалея, поторопился объяснить:
– Ну послушайте (он положил на стол свой главный козырь – «Усладу»), В городе нету квартир, даже и для важных людей квартир нету. Дом у вас отнимут. Вас выгонят. Куда пойдёте? Как будете жить с молодою девицей без крыши над головой?
Попов не советовал доводить дело до такого несчастья.
– Как хлеб добывать будете тоже? Что умеете делать? Куда пойдёте наниматься? Да и бывших господ никуда не возьмут.
С другой стороны – радужная семейная картина, если Мила выйдет за него. Попов сумеет получить «Усладу» лично для себя. Всего имения получить не удастся, получат они дом да сад, за это он ручается. И останутся они – Головины – доживать век в собственном доме.
– Я, как моложе вас, то и вас, тётя, и мамашу опекать буду до конца жизни, провожу и в могилу. И умереть умрёте спокойно: Людмила за мной что за нерушимой стеной. В этом не сомневайтесь.
И наконец, увидев, что произвёл впечатление (лицо Анны Валериановны судорожно дрожало), он решил её успокоить:
– А как жить будем! Давно я мечтал на честной-благородной жениться. Не везло: то невесты подходящей не было, то другие разные причины приключались. Стосковался. Встретил Людмилу, не жалею о прочих невестах. Какое семейство из нас будет! Ну, конечно, от Людмилы жду любви, от вас прочих – послушания мне и уважения. Я в л ю б в и хочу жить с женою. Утречком это чтоб «доброе утро» – и с поцелуем. А вы, тётя, уже с самоварчиком из кухни – картина! Хозяйство чтоб было в порядке – все за работу! Кому что под силу. Мамаше поручим всю стирку, но помаленьку, потихоньку, не торопясь. Ты, тётя, на кухне будешь поворачиваться старательно: я у себя в доме чего попало есть не стану. Вечерком это сядем да в картишки сыграем, на деньги, по маленькой. Когда и гостей позовём, родных у меня нету, ну товарищей много найдётся. С гармошкой это, с песней да с танцами… Вот об этом подумайте. Уж вы куда сами не молоды, в девицах навек остались, извините за выражение, так должны понимать жизнь в одиночку, чтоб знать, как Людмиле посоветовать. Мамаша наша вроде как не в полном своём уме – раз и видел её всего, да никак нельзя того не заметить: что скажешь ей, глядит, да, видно, не понимает. Так при такой мамаше ты Людмиле и дай сама совет материнский. Полного от тебя ожидаю содействия. Не пожалеешь. К бумазейке на платье я тебе, пожалуй, ещё прикину и какую косыночку.
Тётя слушала его со смертью в душе. Новое несчастье. Судьба взялась за «Усладу». Её сердце замирало: Мила, Мила! Бедная Мила! Но и злоба подымалась в ней: скажите, Попову так нравилась «Услада», и дом, и семья Головиных! Она не решалась нападать на него прямо, открыто, но не могла и видеть его так, отпустить его в этом его состоянии блаженства, в сознании своего веса, цены, своей мудрости.
Она сказала ему, что в «Усладе» – увы! – не осталось ценностей. Пустые комнаты. Она перечислила реквизиции, особенно посещения Полины Смирновой, забравшей лучшие вещи. Это привело Попова в страшное негодование.
– И тут баба! – закричал он. – Как? М е н я грабить?! Тащила вещи из дома моей собственной невесты? Так я ж её «успокою»! Портниха! Ей шить надо, а не дома грабить. За какое дело взялась, а? Надо, чтобы каждый на своём месте… Ну, спасибо, тётя, что сказали. Не будь я Клим Попов, не увидите её больше тут, в доме, да нигде не увидите, нигде не встретите – будьте покойны! А вещички какие, может, ещё разыщем.
Анна Валериановна встала.
– Извините, – она сказала, – кончим на этом наш разговор. Мы решили: на две недели полный покой
