Там вам голову оторвут и в глаза бросят.
Дама обиделась: «Какой грубиян!» – «Лирическая дама», – подумал капитан. С тех пор каждый раз при слове «лирика» он вспоминал эту даму и придумывал ей имена: Лирика Густавовна, Лирика Панкратьевна, Лирика Ивановна. Эти имена назойливо лезли в голову, капитан злился и в конце концов возненавидел даму с дурацким именем и заодно всех лирических поэтов. Об этом он сказал Батурину.
– Ну, а Пушкин?
Капитан рассердился.
– Что вы берете меня на бас! Какой же Пушкин лирик!
Батурин махнул рукой и прекратил с капитаном разговоры о литературе.
– Алексей Николаевич, – спросил Берг Симбирцева, – как поэма?
– Работаю, – неохотно ответил Симбирцев.
«Работает, – ядовито подумал капитан. – Он работает!»
Капитан начал бешено накачивать примус, мысленно приговаривая при каждом свисте насоса: «Работай, работай, работай!» Бесшумный примус не выдержал и загудел. Капитан озадаченно посмотрел на него, плюнул и сел к столу. Раздражение его прошло.
– Поговорим, – повторил он, закуривая.
Батурин и Берг понимали, что дело важное, иначе Симбирцев не приехал бы вечером к ним, зимникам, за тридцать верст от Москвы.
– Дело простое, – Симбирцев медленно помешал чай. – От Берга я знаю, что вы без работы, – он говорил, обращаясь к одному капитану. – И вы и вот… товарищ, – он посмотрел на Батурина. – Да, вы пишете очерки в газете, но это случайная работа. Берг вообще человек свободный, живет на двадцать рублей в месяц.
– Хорошенькая свобода, – пробормотал Берг.
Симбирцев помолчал, потом спросил неожиданно:
– Вы слышали о летчике Нелидове?
– Тот, что разбился в Чердынских лесах?
– Тот самый. Я хочу предложить вам одно дело, но оно требует большого предисловия. Пожалуй, проговорим до рассвета, – он виновато улыбнулся.
– Ну что ж, – капитан повеселел. Любопытство его было неистощимо. – Валяйте. Мы и без вас просидели бы до утра вот за этим…
Он хотел щелкнуть пальцем по бутылке водки, но раздумал и щелкнул по красному панцирю гигантского рака.
Симбирцев начал говорить. Его ломающийся голос окреп.
Он нервно проводил рукой по волосам. Рассказ его разворачивался скачками; в провалах, словесных пропастях Батурин угадывал прекрасные подробности, отброшенные торопливой рукой. Синий дым табака рождал мысли о Гофмане. Дым скользил по плакатам, ветер шумел в снастях этих бумажных кораблей.
Только раз капитан прервал рассказ восклицаньем:
– Да, это человек!
Возглас этот сразу расширил рамки рассказа. Батурин вздрогнул, и гордость, почти до теплых слез, до дрожи заволновалась в нем.
– Да, вот это человек, – прошептал он вслед за капитаном.
Он был ошеломлен, как от удара ослепительного метеора в Серебрянку.
Иная жизнь накатилась ритмическим прибоем. На минуту Батурин потерял нить рассказа. Ему почудилось, что капитан распахнул окно, и за ним был не черный лес и не пахло мокрой псиной от цезаревой будки, а стояла затопленная ливнем чужая страна. Серебряный дым подымался к чистому и драгоценному небу. О. Генри мылся вместо Берга у колодца, капли стекали с его коричневых пальцев. Солнце пылало в воде.
В прихотливом нагромождении опасностей, встреч и трудных часов ночной работы открылись контуры необычайной истории – близкой нашему веку и вместе с тем далекой, как голос во сне.
Газетная заметка об этой истории не вызвала бы и тени того волнения, какое было на щетинистом лице капитана.
Батурин был тоже взволнован. В этом волнении он провел всю мягкую, полную зеленоватых закатов зиму, стоявшую на дворе в том году. Он понял, что история эта неизбежно зацепит его своим острым крылом и к прошлому возврата не будет.
«Не будет!» – кричал он внутренне и смеялся.
Искушенный читатель прочтет эту историю и пожмет плечами, – стоило ли так волноваться. Он скажет слова, способные погасить солнце: «Что же здесь особенного?» – и романтики стиснут зубы и отойдут в сторону.
Вот рассказ Симбирцева.
– Значит, вы слышали о летчике Нелидове? Этой весной он разбился в Чердынских лесах во время агитполета по Северу. Его нашли в тайге на четвертый день после падения. Он заблудился в тумане и далеко отклонился на север. Похоронили его в Чердыни.
Он помолчал.
– Нелидов – мой друг. Это была светлая и смелая голова. Он любил литературу не меньше своего летного дела. В кабинке его самолета нашли книгу О. Генри с пометками и записями на полях. Некоторые из них я вам прочту. Но дело не в записях. Нелидов оставил дневник. Он не решался брать его в полеты. «Разобьешься – сгорит», – говорил он и оставлял его у сестры – киноартистки.
Суть дела, ради которого я приехал, именно в этом дневнике. Дневник я видел еще при жизни Нелидова, мельком просматривал и кое-что даже выписал. С большой натяжкой этот научный и литературный труд можно назвать дневником. Это нечто совершенно новое в литературе да и вообще в истории культурного человечества.
Капитан кашлянул.
– Как бы вам объяснить. Возьмем хотя бы план. Начинается дневник с исследования о сопротивлении воздуха при полете. Много выкладок, цифр, но все это неожиданно и очень кстати пересыпано мыслями из дневника Леонардо да Винчи, своими личными записями, теми чувствами, какие возникали у Нелидова при работе над этим узким летным вопросом.
Он, конечно, исходил из положения Леонардо, простого и гениального, как закон тяготения. «Птица, – говорит да Винчи, – при полете опирается на воздух, делая его более густым там, где она летит». Нелидов дал ряд изумительных наблюдений над полетом птиц, – особенно много он пишет о журавлином полете. Здесь же Нелидов вставил короткий очерк о птицах в литературе – от иудейских голубей Майкова до голубей поэта Багрицкого, до чудесных его стихов о птицелове Диделе. Сразу это кажется хаотичным, но через пять—десять страниц уже улавливаешь в обманчивом беспорядке записей облик человека, никогда не оглядывающегося назад.
От этой темы Нелидов переходит к проекту авиамотора. Он был летчиком группы «четыре тысячи пятьсот метров». Летчиков по выдержке и здоровому сердцу делят на несколько групп. Первая группа – тысяча пятьсот метров. В нее входят летчики, которым выше тысячи пятисот метров летать не разрешают. Группы, постепенно повышаясь, доходят до четырех тысяч пятисот метров, до группы «высотных летчиков», куда был причислен Нелидов.
Наилучшими он считал полеты «под потолок» – пока держит мотор. Естественно, что его занимал вопрос о высотных моторах. В этой области ему удалось сделать большое открытие.
– Разве у нас моторы? – говаривал он. – Это несгораемые кассы.
Обычно мотор в тысячу сил весит две тысячи кило, – Нелидов сконструировал тысячесильный мотор весом в пятьсот кило. Это значит, что самолет с его мотором может взять вчетверо больше горючего и вчетверо удлинить полет.
На
