какого он возраста, воспитания, класса. Он попросил хлеба, но у Головиных хлеба не было. У них были четыре печёные холодные картошки – их обед. Тётя вынесла их. Бродяга схватил и стал жадно их есть, с кожурою вместе. Тётя стояла над ним с кружкою воды, подавая ему пить.
– У меня для вас есть известие, – бормотал он, – скажу, как поем.
Женщины застыли, не в силах даже поторопить гостя.
– Вот, – сказал он наконец, вынимая из-за пазухи грязную тряпочку и вывёртывая оттуда обрывок грязной бумаги. – Вы Головины будете? Сын у вас есть, который потерян? Сам я неграмотный, читайте, может, это и не для вас.
Анна Валериановна надела огромные очки. В них она походила на священное изображение птицы, словно стояла не у входа в сторожку, а у гробницы египетского фараона. Она вытянула сухую тёмную руку и, взяв обрывок, стала читать, держа его в руке далеко от глаз. Это был почерк Бориса, несомненно, писал он. Но кому? Очевидно, кому-то из старых друзей.
«…Живу в Лютеции. Здоров. Прошу, постарайся передать мой привет матери и родным…»
Остальное было оторвано. Ни имени, ни адреса, ни числа. Но и это не было ли счастьем?
– Это для нас, – сказала тётя, выпрямляясь. Вся её прежняя гордость вдруг вернулась к ней: жив наследник Головиных и «Услады»!
Отдав вестнику и остальные две картошки и тёплое одеяло, она распрощалась с ним.
Мать сидела на ступеньке безмолвно, сражённая неожиданной вестью. Когда бродяга скрылся, тётя дала выход своему ликованию.
– Лютеция – это Париж! Борис спасён! Для прежних моих поездок за границу я держала деньги в Англии, в банке. Там осталось кое-что. Борис знает об этом. Англичане – честный народ. У Бориса будут деньги на первое время, а там он устроится. Он не будет нуждаться…
Она говорила много, долго, в возбуждении, не в силах наговориться, не в силах остановиться.
– Итак, всё это временно… Придёт время, Борис вернётся…
Прошло два года, и они получили письмо от прежней их горничной – Глаши. Она писала:
«Сестрицу Клашу сама я не видала, но раз в Одессе на улице встретила того Серёжу, что гостил у нас на детских праздниках. Так он сказал, что сестрица в столицах и учатся на фельдшерицу, а фамилия у них другая, и адреса я не знаю. Если они их увидят, то скажут, и сестрица мне напишут. Худенькие, говорят, но на вид ничего, красивенькие и здоровенькие. А он же сам учит студентов про звёзды»…
Снова потекли дни ожидания. Несмотря на голод, холод, на слабость, на старость, дни Головиных стали светлее и ярче.
Затем мать умерла. Она умерла, держа обрывок письма Бориса в руках. Тётя говорила ей:
– Я доживу! О, я доживу до их возвращения! Я их встречу на пороге «Услады»! Н и ч т о н е у б ь ё т, н е у н и ч т о ж и т меня теперь. Я доживу, я увижу!..
Тётя Анна Валериановна осталась одна. Она жила в мире ожидания, ища знамений, пророчеств, чудес. Она делалась всё высокомерней, совершенно бесстрашной, держала голову всё выше. Правительство отняло у ней и сторожку: квадратура и кубатура были слишком велики для одной жилицы. Тётю Анну Валериановну переселили в маленькую постройку, где зимовал когда-то белый павлин. Ей поставили печку-буржуйку.
– Не заморите! Не заморозите! – кричала тётя худому, как скелет, рабочему. – Переживу! Я переживу вас всех! – И, разрезая старые шторы, сваленные в кучу в её жилище, она начала снаружи конопатить щели и обивать их, как обоями, внутри.
В избушке павлина было и окно, высокое, тётя могла выглядывать из него только стоя. Из книг у ней остались только сочинения Платона, в одном томе.
– Тут и подожду! – сказала тётя, усаживаясь на высокий порог, свесив ноги на землю, с раскрытым Платоном на коленях.
Она сидела и ждала.
Эпилог
I
В 1941 году Россия поднималась, чтобы встретить врага. Сила опасности была понята всеми: дело о жизни и смерти каждого жителя, каждой семьи, дома, деревни, города – всей страны. «Родина» вновь стала священным словом, для всех – без различия убеждений и взглядов – и тем, кому была матерью, и тем, кому стала мачехой.
Варвара Бублик была послана партией для организации гражданской обороны в том крае и городе, где она родилась.
Это была как будто другая Варвара Бублик: постаревшая, обожжённая в битвах и в спорах, окрепшая, но и надломленная – и всё с тем же замкнутым, безрадостным и бесцветным лицом.
И вот она стояла на холме, озирая свой родной город. Слёзы текли по её лицу. Это были третьи слёзы за всю её жизнь. Она знала: этот город будет отдан врагу. Он будет отдан почти без боя. Русская армия, отступая, будет лишь задерживать наступление врага насколько возможно.
Как стар был он, этот город! Когда-то он видел и половцев и татар под своими стенами. Он имел славное имя, героическое прошлое. Его дома были обжиты, политы потом поколений земледельцев. Среди духовенства, и дворян, и крестьян были семьи, помнившие несколько столетий своего рода. Здесь было много сокровищ: старинные церкви, древние иконы, памятники истории. Его поэты писали в честь родного города свои стихи. Его народ, как и в старину, продолжал слагать песни и сказки. Через все испытания жизни, даже пройдя революцию, этот город оставался прекрасным, и эта река так же невозмутимо, так же спокойно уносила свои воды вдаль.
И этот город будет отдан врагу. Придёт немец – и возьмёт этот город. Осквернит его и разрушит. Убьёт жителей, сожжёт дома, и его железные ноги истопчут могилы на кладбищах.
Так. Но да не забудет враг этого дня вовек! Он проклянёт свою жизнь и свою победу, оставшись в этом городе. И его здесь ожидает могила.
А жители города ещё не знали своей судьбы. Отдать город врагу? Покинуть вековой отчий дом? Бежать? Да разве это может случиться? Несколько сот лет этот город не видал иностранных солдат на своих улицах. Вы видели, какова наша армия? И разве нет у нас оружия?
Варвара спустилась с холма и медленно пошла по улице, ведущей к реке. Вот берег реки. Вот то самое место. Плот. Но уже другие женщины полощут бельё. И бельё другое, не белое, не барское; они полощут свои собственные лохмотья. Но так же согнуты их спины и также обезображены руки. И берег изменился, он смылся и отступил подальше от воды.
Варвара шла дальше. Вот здание гимназии. Варвара шла по знакомой когда-то дороге к «Усладе». Над входом вывеска: «Дом отдыха для престарелых рабочих». И всё же выше, выше, почти незаметно для взора, запылённые, почти стёртые ветрами, остались буквы: «Услада». Возможно,
