надеждой на счастье, а своей печалью, трогательно, как летопись горя, минувших несчастий, как летопись, которую глаз человека читает спокойно, медленно, благоговейно.
Война? Раненые? Перевязки? Она трудилась в госпитале, но в первую же минуту отдыха вновь бежала на холм. Было ясное, прозрачное осеннее утро – и вдали она отчётливо увидела дом «Услады». «Боже мой! Он стоит, этот дом, где мы жили! Наверно, целы лестницы, где мы ходили, балкон, где вечерами сидели с папой! С папой! Все вместе. И никого уже нет, а дом наш стоит и всё помнит». И она словно видела и себя и их всех вместе. Все были живы, двигались, говорили… радовались, все вместе. О, наконец, наконец снова вместе!
Она бежала назад, в госпиталь, старательно делала перевязки, вздрагивала от взрывов, а лицо её светлело, сияло счастьем: её дом был близко. Его можно видеть, и там сад, стены, всё – всё полно памятью о прежней жизни!
А между тем в облаках пыли, шагом своим потрясая землю, уходила дальше на восток отступавшая русская армия. Артиллерия, пехота, кавалерия, танки – всё это заполняло поля и дороги. Население, те, что оставались позади, не могли уйти, расширенными от изумления глазами смотрели на отступавшую армию.
«К а к а я с и л а! И если это всё не может остановить врага – каков же враг? Если вся э т а сила беспомощна – к а к о в же враг тогда?»
В домах уже плакали дети… «Мама, я боюсь! Мне страшно, мама, мама!» И матери нечего было ответить.
– Будь проклят! – кричала женщина невидимому ещё врагу. – Не увидеть и тебе своих детей живыми! Огонь да пожрёт их кости! Ты не найдёшь и могилы!
– Умирай, мама, умирай поскорее! – больной матери шептала дочь. – Я обмою тебя… я, может, ещё успею и похоронить и поплакать над твоей могилой. Умирай на чистой постели, не под колёсами, не в огне, не разорванная на части. Умрёшь – и не увидишь нашей гибели. Вздохни глубоко-глубоко – и умри! Я тут, с тобою, я целую твои руки…
Госпиталю был дан приказ эвакуироваться. Ему указано было направление на северо-восток. Поднялась суматоха, и Мила уже не могла побежать на холм и проститься ещё раз с «Усладой».
Она бежала в помещение, где стоял штаб и была канцелярия, чтоб получить окончательные распоряжения. Заседание штаба закончилось, и офицеры, на ходу застёгивая шинели, поспешно уходили. Из брошенных ими на ходу нескольких фраз Мила поняла, что враг надвигается с неожиданной и необыкновенной быстротой. Когда она вошла, в комнате оставалось всего два человека. Адъютант быстро уходил, почти столкнувшись с Милой, генерал стоял к ней спиною, наклонившись над столом, где лежала карта. Он сложил карту, положил её в карман и обернулся.
Это был Жорж. Они мгновенно узнали друг друга. Они узнали друг друга, несмотря на разлуку, на долгие годы, на всё, что пронеслось над ними за это время.
И на миг остановилось время. Порвалась связь событий, и они очутились на миг в счастливом моменте прошлого.
Он протянул к ней руки. Она шла к нему, поражённая счастьем, сияя лицом и улыбкой, как в ту новогоднюю лунную ночь, за миг до того, как начались их несчастья. Они вдруг были снова молоды. И Жорж заговорил вдруг тем самым прежним, молодым, нежно-шутливым голосом:
– Мила! И вы тоже воюете с немцами!
Он обнял её и не отрываясь смотрел на её лицо.
– Но где же вы были? – заторопилась Мила. – Почему не искали меня? Я всё надеялась, я всё ждала… Я всё потеряла, я одна на свете, у меня и имя другое. Вы больше никого не любили? Вы помнили меня? Я не вышла замуж, я всё любила вас… А теперь с холма я видела наш дом, но там нет никого родных, все умерли… – Слёзы текли по её лицу.
– Но главное, главное, – заговорил Жорж уже другим тоном, – скажите, Мила, вы простили меня? И у меня другое имя… и я не женился. Я постоянно думал о вас. Меня всю жизнь мучила мысль, что я вас сделал несчастной… Скажите сейчас – ведь нам надо сию минуту расстаться, – скажите: вы простили меня?
– Когда я узнала всю правду, почему вы убили Линдера, я простила.
– Мила, я не имею права больше оставаться здесь, с вами… – И он поцеловал её.
Над их головами гудели самолеты.
– Наши? – спросила Мила.
– Нет. Враги.
Он целовал её руки. Она знала, что он хотел бы сказать ей теперь. Он говорил бы ей о любви, о том, что любил и помнил её, не забывая. Все эти годы. О счастье! О победа! Никто никогда не сможет отнять у ней этого. Что враг, его танки, его самолеты! Жорж любил её. Что немцы с их пушками, огнём и дымом! Жорж любил и любит её!
Но не было времени для слов любви. Она только ещё успела спросить:
– А враг? Мы разобьём его?
– Окончательно и совершенно. Дотла. Помните, Мила, за всем, что правит нашей родиной, есть ещё русский человек и русский солдат. Россия никогда не погибнет!
– О счастье! А мы?
Он ещё раз, обняв, поцеловал её нежно и сказал тихо:
– Нам предстоит умереть.
И поспешно ушёл. Жорж ушёл. Он всегда уходил из её жизни. Но теперь это не было потерей, не было горем. Он любил её, но он был героем. И он любил её. Её битва была окончена. Её победа выиграна. Её любовь и вера не были обмануты. Она была счастлива. Она стояла посреди комнаты, забыв обо всём, кроме своего счастья. Она стояла, в слезах, прижав руки к сердцу, и улыбалась своим мыслям. Она стояла, не слыша, что над нею гудят самолеты, что вокруг суматоха и крики.
В этот момент снаряды врага посыпались на госпиталь и дом, где была Мила. Была пробита крыша, загорелся дом – Мила упала, смертельно раненная. Ей оставалось несколько секунд сознания, но эти предсмертные секунды были протяжёнными, уже несоизмеримыми с земным временем.
Она лежала среди горящих обломков стен. Она не знала, что у ней уже не было ног. Её последней земной мыслью было: «Что-то упало на меня. Мне придавило ноги. Я не смогу встать».
И затем она начала погружаться в иной мир, где уже нет ни боли, ни страха. Она отделялась от своего поверженного тела, уходила, переступив какой-то порог, – очутилась в туманном прохладном поле. Царил полусвет. Она шла босая, но шла, не касаясь земли. Она вглядывалась в даль. Прохлада и тишина. Но вот откуда-то кто-то зовёт её: «Ми-ла…»
Она прислушалась: это был голос отца. Она пошла на голос, спокойно, не торопясь, не волнуясь.
Она увидела его вдалеке.
