Там был какой-то туман или облако. Отец стоял у какой-то границы, которую не мог, казалось, перешагнуть, и звал её к себе. Около него был ещё кто-то, и постепенно она узнавала: мать, брат Димитрий…
А отец всё звал её: «Не пугайся, Мила! Иди, иди! Ты скоро проснёшься».
Ей казалось, она начинает уже просыпаться. Ей ясно виделась мать, она видела улыбку брата.
«Не бойся, Мила! Ты уже пришла», – сказала мать.
Бояться? чего? О, где твои ужасы, жизнь? Смерть, где твоё жало?
III
Город был осаждён, обстрелян, разрушен и взят немцами в несколько дней.
Это были геройские, славные предсмертные дни города. Почему, в самом деле, жители не убегали просто за реку и затем куда глаза глядят, а продолжали сражаться в дыму, в огне, погибая, когда уже очевидно было, что на победу не оставалось надежды и надвигается верная смерть? Как ни страшны были дороги из города под бомбежкой, в них всё же таилась хоть малая надежда на спасение: они вели в жизнь. За что сражались эти люди, что защищали от врага? Родную землю? отчий дом? кладбище предков? свою семью? Сражались ли они потому, что любили своё, или потому, что ненавидели врага? мстили ему?
Думать было некогда. Горело сердце, и затихал разум. Сражались потому, что сражался стоявший рядом, и падал – и за шаг вперёд обоим открывалась могила. И угасал страх, и злоба, и месть, и бойца охватывала та лёгкость, когда на земле для него уже потеряно всё, нет больше никакой земной ноши, и нагой человек вступает в свою могилу, – без удивления, без страха, – ничего не осталось: конец.
Люди бежали к окопам. Древняя старуха волочила кому-то большую заржавленную лопату Девочка топталась около брата: «Дай мне, и я покопаю немножко!» Подростки просили: «Дали бы нам ручные гранаты и показали, как…» Матери закрывали окна, укрепляли дома, чем только могли. Жерла пушек виднелись с крыш высоких зданий. Чей-то голос, стараясь покрыть своим голосом все звуки, распоряжался по радио.
Но враг продвигался вперёд. Он побеждал. С небес сыпались бомбы.
– Мама! Мама! Спрячь меня! Я боюсь… меня убьют!
А мать могла лишь крикнуть невидимому врагу:
– Будь проклят, убийца! Я ничего у тебя не взяла! Будь проклят до седьмого колена!
Горели дома. Кричали люди. Трупы лежали, где кто упал. Невеста рыдала над трупом, над мёртвым своим женихом. «Сторонись!» – кричали ей с надвигавшегося танка. «Давите! – кричала невеста, склонившись над трупом, шепча: – Умру с тобой… твоя навеки». И воздух гремел, и колыхалась земля под ними.
Всё мешалось. Последняя агония города.
– Ну уж если я доберусь до тебя!.. – в небо врагу грозился солдат. – Подожди, как я стану ногою на т в о ю землю!
– Ребёнок! Возьмите ребёнка кто-нибудь! – кричал человек. В одной руке держал ребёнка, в другой – гранату.
И девочка, выбежав из дома, взяла ребёнка.
– Да он ранен! – кричала она, заливаясь слезами. – У него разбита головка.
– Я хочу тут умереть, не подымайте меня… – просила девушка, – у дома моего, под моим деревом… не надо… оставьте… – И, истекая кровью, она лежала, затуманенным взором глядя в небо.
Престарелый монах зажигал последнюю свою свечу перед иконой Богоматери: «Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя»…
А голос по радио сообщал:
– Враг вступил в город.
И местный философ, он же – юродивый и дурачок, прижавшись к стене и всё видя и всё слыша, раздумывал: «Зачем о н и идут? Нам – гибель, им тоже худо… Никому нету радости от таких жестоких дел. Да разве нельзя всё распутать мирным путём? Человеку вроде как бы дан Богом разум…»
Сражение продолжалось в самом уже городе. Бились за каждое большое здание: за городскую библиотеку, где горели скопленные поколениями книги, за университет, где пылали лаборатории, за театр, где красовались ещё декорации имения Лариных.
Враг вдвигался всё глубже. Бежать? Поздно. Теперь всё уже поздно. Всё. Прятаться? Негде. «Но у меня есть ещё одна граната. Я хочу в и д е т ь врага! Эту гранату я брошу ему прямо в лицо. Кто он? Человек? Чудовище?»
И на миг глубокая, разрывающая сердце нежность подымалась в душе: «Мы все умрём, мы умираем все вместе…»
Смерть подступала быстро. Она неслась вихрем, сметала, топтала, жгла. Дорвалась! Это был её праздник. Ей дали волю над тем, что она так заботливо всегда подстерегала, – над жизнью. Их было двое над миром: смерть и жизнь – враги. Всё остальное было их спорной добычей.
«Усладу» бомбардировали с воздуха. Одна бомба попала в здание – и часть его упала. Упал балкон. Стена дала огромную трещину, выпали куски барельефа со словом «Услада».
Судьба хранила Анну Валериановну. Она не пряталась. Она встречала самолеты врага, подняв внимательный, горящий взор к небу, их разглядывая.
– Значит, начинается осень, – шептала она. – Птицы летят и летят… Но не на юг, как бывало… летят на восток, а это случалось только весною… Птицы, птицы, – кричала она им вслед, – если увидите Милу, скажите, что я ожидаю… Зовите ко мне…
И если поблизости раздавался грохот выстрела, взрыв, крики, она не удостаивала этого вниманием. На её лице не было страха, одно горячее любопытство. Что-то работало в ней, какая-то безумная мысль рождалась, принимала форму в её голове и огнём сияла в её глазах.
– Возвращаются… они возвращаются с боя… Автомобили. Военные в формах… Наш полк возвращается домой с победой! Музыка… Вы слышите музыку? – кричала она неизвестно кому. – Громче! Это марш нашего полка! Слушайте! Слушайте! Встречайте! – Рукою прикрыв глаза, она пристально всматривалась в даль. – Кто едет? – кричала она кому-то. – Кто из Головиных возвращается домой?
Ей не отвечал никто. Её не замечали. В руках у неё был кувшин, наполовину наполненный водою.
– Несу ему… – бормотала она – и шла, наталкиваясь на сестёр милосердия, на носилки, на деревья, путаясь в своих грязных чёрных юбках, цепляясь шарфом за ветки, расплёскивая воду. Голые пальцы торчали из её рваных ботинок, и из них сочилась кровь. Выносившие раненых, сталкиваясь с нею, гнали её прочь, проклиная.
– Хоть на этот бы час перестала ты сумасшествовать. Нет на тебя бомбы немецкой!
Вдруг, увидя её с кувшином, к ней подошёл солдат. Он был измучен, грязен, запылён, почти не было возможности разглядеть, какое у него было лицо. Он увидел кувшин. Он изнемогал от жажды. Прикоснувшись к руке Анны Валериановны, он попросил:
– Тётя, дайте напиться!
И это слово совершило чудо: «тётя». Как молния, оно сверкнуло в её сознании и отбросило далеко-далеко в прошлое. Как давно она не слыхала этого слова!
«Тётя! Тётя!» Да, она была тётей, не ведьмой, не колдуньей, не старой барыней, не «пережитком». Она была тётей. Всю свою жизнь она была тётей! Как облака, гонимые ветром, волною различные чувства
