Так он все ползал и ползал на четвереньках, на животе и уже потерял счет времени. С шароварами, верно, надо было проститься. Больше всего изнуряла жара. Казалось, в полуденный зной он мечется по чердаку крытого железом дома. Горячий воздух обжигал ноздри, предметы вокруг все больше раскалялись. Тело взмокло, временами приходилось останавливаться, чтобы перевести дух. Он лежал ничком, широко раскинув руки и ноги, уткнувшись в ковер, прерывисто и глубоко дыша.
Потом он будто задремал и проснулся от дуновения, ему почудилось, где-то открыли окно и повеяло ночной прохладой. Но нет, ощущение было другое, совсем незнакомое, и на мгновение он застыл, почувствовав озноб. Что случилось после, припомнить не удавалось. Какой-то крик испугал его, он очнулся и понял, что бежит в темноте. Бежит как безумный, ударяясь о ширмы, опрокидывая зеркала, разнообразные мелкие предметы, странным образом разложенные на ковре; он скользил и падал, но тут же вскакивал и снова пускался бежать. Перепрыгивал через сундуки, обегал зеркала и ширмы и внезапно осознал, что немного рассеялась тьма и контуры предметов различимы. Словно в дальнем конце коридора на необычной высоте открылось окно, и сквозь него проникал гаснущий свет летних сумерек. Но в коридоре жара стала непереносимой. Надо было остановиться, перевести дух, тыльной стороной ладони он отер пот со лба и щек. Сердце стучало так, что, казалось, вот-вот разорвется.
Еще не добравшись до окна, он вновь в испуге остановился. Откуда-то донеслись голоса, смех, шум отодвигаемых стульев, будто целая компания встала из-за стола, направляясь ему навстречу. И в этот момент он увидел, что наг, необычайно худ - кости выпирали из-под кожи, а живот раздулся такого живота у него никогда не было. Ретироваться уже не было времени. Он ухватился за попавшийся под руку занавес и потянул его. Занавес подался, и, упершись ногами в стену, он всей тяжестью откинулся назад. Но тут случилось нечто неожиданное. Занавес тянул его к себе все сильнее, и через несколько мгновений он оказался прижатым к стене; тогда, отпустив занавес, он попытался высвободиться, но не тут-то было: занавес словно запеленал его, казалось, его связали и втолкнули в мешок. И снова была тьма и такая жара, что Гаврилеску понял: долго он не выдержит, задохнется. Попытался кричать, но горло задеревенело, пересохло, звук глох, точно уходил в войлок.
Голос, показавшийся ему знакомым, произнес:
- Так говори же, барин, говори дальше.
- Что еще вам сказать? - прошептал он. - Я сказал все. Все было кончено. Я приехал с Эльзой в Бухарест. Мы были бедны. Я начал давать уроки музыки...
Он приподнял голову с подушки и встретился глазами со старухой. Она сидела за столиком с джезвой в руках, намереваясь разлить кофе.
- Нет, спасибо, больше не хочу! - Он протестующе поднял руку. - Я уже много выпил. Боюсь, что не усну ночью.
Старуха наполнила свою чашку и поставила джезву на углу столика.
- Говори дальше, - упорствовала она. - Что ты потом делал? Что же случилось?
Гаврилеску долго молчал, в задумчивости обмахиваясь шляпой.
- Потом мы начали играть в прятки, - сказал он вдруг изменившимся, посуровевшим голосом. - Конечно, они не знали, с кем имеют дело. Я человек серьезный, артист, учитель музыки. Меня интересует все новое, неизвестное. Я сказал себе: 'Гаврилеску, вот тебе возможность расширить свои познания'. Я не понимал, что речь идет о наивных детских играх.
Но представьте, я вдруг оказался голым и услышал голоса, я был один, как в тот момент, когда... Понимаете, что я хочу сказать...
Старуха покачала головой и продолжала не спеша потягивать кофе.
- Шляпы твоей мы обыскались, - произнесла она. - Всю хижину девочки перевернули, пока не нашли.
- Да, признаю, это была моя вина, - продолжал Гаврилеску. - Я не знал, что, если не отгадаю на свету, придется разыскивать их, ловить, отгадывать в темноте. Мне никто ничего не сказал. И повторяю: когда я увидел, что на мне ничего нет, и почувствовал, что портьера пеленает меня, как саван, честное слово, она была точно саван...
- Ох и намучились же мы, пока тебя одели, - сказала старуха. - Ни за что ты не хотел одеваться...
- Я говорю вам: эта портьера была точно саван, она запеленала меня, я был спеленут, она стянула меня так, что я не мог дышать. А как было жарко! воскликнул он, энергично обмахиваясь шляпой. - Удивительно, что я не задохнулся!..
- Да, было очень жарко, - сказала старуха.
В этот момент издалека донеслось звяканье трамвая. Гаврилеску поднес руку ко лбу.
- Ах! - воскликнул он и с трудом поднялся с софы. - Я заговорился, то да се, ну и совсем забыл, что мне надо на улицу Поповн. Представьте, я оставил там портфель с партитурами. Как раз сегодня возвращаюсь и говорю себе: 'Держись, Гаврилеску, уж не стал ли ты...' Да, в этом роде я что-то говорил, только как следует не помню...
Он сделал несколько шагов к двери, но вернулся, помахал шляпой и произнес с легким поклоном:
- Рад был с вами познакомиться.
Во дворе его ждала неприятная неожиданность. Хотя солнце зашло, жара стояла пуще, чем в полдень. Гаврилеску снял пиджак, перекинул его через плечо и, продолжая обмахиваться шляпой, пересек двор и вышел на улицу. Чем дальше он удалялся от стены тенистого сада, тем больше страдал от зноя, пыли и запаха расплавленного асфальта. Сгорбившись, рассеянно глядя перед собой, он добрел до остановки. Там не было ни души. Заслышав лязг подъезжающего трамвая, он поднял руку, трамвай остановился.
В полупустом вагоне все окна были открыты. Он сел напротив какого-то юноши и, когда подошел кондуктор, стал искать бумажник. Бумажник попался быстрее, чем можно было ожидать.
- Что-то невероятное! - обратился Гаври-леску к юноше. - Честное слово, хуже, чем в Аравийской пустыне. Если вы слышали когда-нибудь о полковнике Лоуренсе...
Юноша рассеянно улыбнулся и повернул голову к окну.
- Который может быть час? - спросил Гаврилеску кондуктора.
- Она здесь не живет, - перебил его юноша. - Здесь живем мы, семья Джорджеску. Перед вами жена моего отца. Урожденная Петреску...
- Прошу тебя соблюдать приличия, - вступила женщина. - И не приводить с собой разных типов...
