Они увозили с собой также мою мать, ту, что в течение долгих лет твердила мне: "Боже, какая же ты дурнушка, бедная моя девочка" - и повторяла таким же категорическим тоном, что у меня "несносный характер". Чему я, пожалуй, даже верила, пока в один прекрасный день какая-то дама, пришедшая к маме с визитом, не сказала ей, а я случайно оказалась поблизости: "У вас очаровательная дочка; она будет прехорошенькая"; и вплоть до того дня, когда scool-girls из Беркли, а потом Норман не заявили мне, что они удивляются моему умению ладить со всеми, хотя родом я француженка... "Дурнушка", "несносный характер"... Кто может сказать, какое пагубное воздействие оказали на девочку эти слова, которые слишком часто повторялись в ее присутствии, которые она воспринимала слишком легко ранимой душой и которые двадцать, сто раз приходили ей впоследствии на память, все более я более отягчаемые зловещим смыслом, горечью, ядом...
Они увозили с собой мою мать, чьи загадки перестали быть загадками в свете моих загадок, мою мать - тоже жертву своей собственной матери, жившую полусиротой среди сводных братьев и сестер от первого брака. Мою мать, вышедшую замуж не по любви, мать, брезгливо сжимавшуюся от прикосновений мужа, которому она сумела дать почувствовать свою холодность, дабы сильнее его унизить и больнее покарать. Мою мать, которая возненавидела меня не потому, что я "дурнушка" и у меня "несносный характер", а потому, что я, ее дочь, находилась в таких же условиях, как некогда и она сама, и должна была поэтому претерпеть те же самые муки, какие выпали на ее долю... Моя доля твоя доля! Разве в этом не было своей логики справедливости?
Во всяком случае, это было в порядке вещей. Моя мать принадлежала к тому сонму матерей, которые отыгрываются на своих дочерях, а те в свою очередь отыгрываются на своих. Только этим и можно объяснить, что в тех семьях, где авторитет матери стоит слишком высоко, держатся самые устарелые взгляды и самые отсталые представления. Каким чудом удалось мне избежать этой закономерности? Бесспорно, прежде всего благодаря простейшей магии любви. Но если вот уже в течение двух месяцев не было никакого риска, что я продолжу эту традицию, то не являлось ли причиной этого также и то, произвела я на свет сына, а не дочь?
Огни моторки скрылись из виду. Они исчезли вдали, а может быть, слились с мигающими огоньками порта. Нить оборвалась. Я вновь становилась островитянкой и останусь ею навсегда. Этот островок, этот мол, где я сидела сейчас, представлял собою отныне символ всея моей жизни. Я чувствовала его, если так можно выразиться, всей спиной, как некую первобытную стихию, в состав которой входит почва и растительность, и те три километра, что отделяют мол от моего дома, и самый дом, и детская, которую я там устроила, и маленькое существо, которое спало в детской. Я поднялась. Мне не терпелось вернуться к себе. Спектакль окончился.
Он не окончился. Или, вернее, начался новый, которому суждено было длиться и который длятся и по сей день. Содержание его - это та ошибка, которую я допустила, решив, что я полностью освободилась. На самом же деле я повторила промах троянцев: я впустила врага в крепость и заперла его там. Я поверила, что ушла от буссарделевщины. Но на острове было двое Буссарделей: я и мой сын.
Ныне я не могу призвать разумным то, что я ужаснулась, увидев, какие пометы оставлял на мне коготь времени. И впрямь, годы текли в одиночестве, мне уже за тридцать, я старилась, и старилась по-буссарделевски. Проявилась фамильная склонность к полноте, она подстерегала меня; я веду с ней ежечасную, ежеминутную борьбу. После первых лет сидячей жизни вдруг появилось неожиданное, ошеломляющее, грозное сходство между мной и матерью. Когда я была маленькой, знакомые и родные обычно произносили классическую фразу: "На кого она похожа? На папу или на маму?" И каждый высказывал свое мнение, которое меня всегда огорчало - мне вовсе не хотелось походить ни на того, ни на другого. А теперь я прекрасно знала, в кого пошла.
Боролась я и с этим. Гимнастика, строгий режим, непрерывные заботы о поддержании себя в форме, кокетство, причем оно отнюдь не преследовало своей обычной цели, - и мне удалось отбить еще одну атаку нашей семьи против моей личности. Постепенно я восстановила прежние линии фигуры, талию, плечи, шею. Мне посчастливилось сохранить руки, черты лица. Но ноги!.. Я нередко оплакивала их. Длинные мои ноги, которые так нравились мне самой... Теперь я их прячу. Даже от себя; особенно от себя. Поверх купального костюма я непременно надеваю юбочку, а мои шорты доходят до колен... Не улыбайтесь, пожалуйста, мужчине этого не понять...
Но подлинная драма разыгрывалась не во мне, а рядом со мной.
Понятно, я гораздо больше тревожилась о своем ребенке, нежели о себе. Он рос, как росли все младенцы в нашей семье, которых мне доводилось видеть. Ровно ничто в нем не обнаруживало иного происхождения. Тщетно я ждала хоть самых ничтожных признаков. Их не было.
Очевидно, я не сумела уменьшить долю материнской крови.
Против этой опасности я борюсь иным оружием и с еще большей отвагой. И посейчас я веду ежедневную упорную борьбу. Я стала педагогом по необходимости или, вернее, со страха. Мне в этом помогает няня-англичанка, которую я оставила у нас; она научила мальчика читать по-английски, а я в то же время учила его французской грамоте. Местность, климат также облегчают мне задачу; я хочу, чтобы мой сын твердо стоял на реальной земле, а не на нереальной почве принципов, хочу внушить ему, что он одновременно и силен и слаб. Наконец, я вовсе не намереваюсь дать ему воспитание, прямо противоположное тому, какое дали мне, что было бы просто глупо... Мои воспоминания мне тоже подмога.
Вопреки всем этим стараниям не могу сказать, чтобы мальчик сильно отличался от других детей. В иные дни я строю себе иллюзии, в иные дни вижу все в черном цвете, но если быть откровенной, он скорее Буссардель. Не стоит передавать вам в подробностях десятки мелких открытий, которые я сделала на сей счет и которые лишь подтверждают мое мнение.
Вот как закончилась или, вернее, не закончилась история, в которой главную роль играет моя семья; история, в которой ни одно важное событие в моей жизни не обходилось без нее, все шло через нее, свершалось в ее недрах, где не звучит ни одно чужое имя, кроме наших фамильных имен, за исключением имени Нормана, но ему как раз и выпало играть среди нас роль чужеземца. И все это завершилось вот как: крошечный мальчик возрождает для меня нашу семью.
