Ознакомительная версия.
Инна Харитонова
Все могу (сборник)
© Харитонова И.А, 2014
© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014
© Художественное оформ ление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014
Девка без жопы что клумба без цветов… Так про нее в школе говорили, а она не обижалась. Зачем? Ведь правда. Не было у нее, у Вальки Дорофеевой, даже намека на пышность зада, и откуда бы ему только взяться? Голодно, хлопотно, печально жила Валя. Бедно и страшно.
Не в самой плохой деревне родилась Валентина. И даже в очень хорошей семье. Отец с войны только вернулся. Не злой и не калеченный, но и без наград. Ему, можно сказать, повезло. Бывало, сядет на лавку, сгорбится, руками на ноги обопрется, локти расставит на Ботню и Железню и смеется: «Что ж вы меня про войну пытаете. Говорю же я вам, в войне не принимали участия три армии: шведская, турецкая и 23-я советская». Смеется. Люди, кто не местный, не знают, правда ли. Все-таки целая армия и вот так, в бездействии. Как же подобное быть может, когда каждый взводик считали. Не верили многие Егору. Или контуженым его считали. А ведь не врал, были они на Карельском перешейке почти всю войну как в стационаре, и лично он, Егор, стоял где-то под Выборгом со второго года войны, поэтому повоевать ему толком не пришлось, даже соединение его никто так никуда и не перебросил. Удача.
И баба его дома дождалась. Тоже удача. Девка у них первая родилась. Не совсем, конечно, результат, но тоже хорошо. Подумал Егор и Валькой назвал. Мамаша не сопротивлялась: «Бери имя мальчишное, мне все равно». Плохая была уже тогда Валькина мать. Болезная, безвольная, как сухая трава. Выветривалась ее жизнь с суховеем, и Егор поделать ничего не мог. Что тут сделаешь?
В памяти его потом все слилось вроде как в один день. Валькино рождение, посевная в колхозе, косяк аистов в небе, длинный такой косяк, два часа тянулся, прерывался, пропадал, а потом вдруг заново, продолжение – догонять первых. Никогда в своей жизни ни до, ни после Егор не видел столь удивительной и пугающей красоты – долгих аистов в сером небе, набрякшем дождем, осенью и бедою, которая унесла куда-то и навсегда его жену после легочного заболевания, которое так и не научились даже сейчас лечить полностью – до самого оптимистического конца. А в небо Егор больше не смотрел. Женился.
Никто Егора не осудил. Ребенок в избе грудной.
Егор могучий мужик был, даже красивый – вроде Савва Морозов и Добрыня Никитич, – только с неухоженной бородой. Не знал он про себя такого – мужик как мужик, а не порода. Откуда бы? И жене его новой Егор кем-то особенным не казался, но отлично она понимала, что время после войны, поэтому хоть и девка на руках, мужик ей достойный попался. Шофер – в руках руль, в кармане – рубль. Не пьет.
Ни в чем не прогадала, вошла хозяйкой.
С тех пор имя мальчуковое стало Вале пригождаться.
Нет, мачеха не мучила, даже наоборот. Сиди, Валюша, дома, в школу не ходи. Зачем тебе школа? Дома как хорошо. Братик Славик и братик Андрейка. Любят тебя, души в тебе не чают, ручонки только к тебе тянут, соскучаются. Вот сестренка, может, у тебя скоро народиться. Хочешь – Любочкой назовем, как маму твою. Как какую маму? Нет, Валя, не я твоя мама. Папа, да. Твой папа. А мама нет, не я… Так ты отцу скажи, не пойду в школу. Ладно? Ясно – дома хочу. Зачем тебе школа? Побежишь через ручей, а там за горкой волки. Страх какой. Все у нас в конторе говорят, что волки. Зины Смирновой сноха видела. Да. Сама. И еще Пал Кузьмича брат. Там они, там.
Валентина волков боялась, но еще больший ужас жил у Вали где-то за верхним началом фартука, под шеей, где у других обычно встает ком в горле, и выражался этот ужас в опасениях, что не придется ей выучиться читать. Баба Фрося ведь как часто говорила: «Не грамотная я, внучка, всю жизнь и горемычная». Вале так было не надо. Стоя в скотнике в навозе по колено, Валя щурилась через окошко на отцветающий второй или третьей волной луг – зеленый океан, думала о словах бабы Фроси.
Вот если глянуть по сторонам. Дачники чистенькие, душем моются. Книжки вечерами читают, говорят, что и в кино ходят. Про кино-то обман, конечно. Но книжки у них хорошие. Большие. Инженера дочка про моря рассказывала, как там один человек заблудился и жить остался вроде как насовсем. И еще про одного, у которого нос длинный, а сам вроде чурочки и глупый такой же. И платьев у них у всех много, даже шелковые, а у меня два и те послиняли. Почему у них так? Вале из всех умозаключений больше всего нравилось первое, самое что ни на есть фундаментальное – потому что грамотные. Поэтому надо в школу. Там учат.
Мачеха обиделась, нижнюю губу прикусила, но дала свою перешитую юбку. Отец не вникал – деньга пошла, можно было новый дом ставить. Жена теперь завсклад механизаторов. За каждой железкой – все к ней. Устроилась жизнь.
Со школой как-то тоже приладились: сегодня на телеге, завтра отец подвезет на полуторке, послезавтра – бегу пять верст. Там-то Валя с волком – мачеха напредвещала – все-таки столкнулась. Эта встреча осталась Вале на всю жизнь. Но не пережитым ужасом, а уверенностью – ведь все могу.
Был по дороге такой уклончик, от речки, от Вашаны, летом там хорошо гулять ирисками – так Валя называла цветочки иван-да-марья – загляденье. Фиолетовый ковер с золотым ворсиком. Возьмешь цветочек, а на нем шмелек даже непотревоженный вьется: «Здравствуй, Валя, я твой дружок-шмелек». А потом жу-жу-жу и нет его. Валя смеялась: «Куда ты, дружо-жо-жо-жок?» – и цветочек до дому несла, вдыхала. Валя знала, что это цветочек для счастья, – у них все знали. Если из него мочалу скрутить и помыться ею, говорили, обязательно будет счастье. Всенепременно. Валя очень верила в счастье, потому что другой вере Валю не выучили. Так вот, может, благодаря счастью Валя зимой от волка спаслась.
Она его первая увидела, а он вроде как на взгляд обернулся, как детки глаза открывают, когда на них, спящих, долго и молчаливо смотришь. Что там волк учуял? Сиротку или счастливую, тощую или горькую, но, когда Валя в кошмаре качнулась, подалась вперед и, наконец, побежала, крича страшным голосом, зверь тихо пошел в другую сторону по своим важным волчьим делам.
Дома не поверили. Говорят, что с собакой спутала. Валя обиделась: как это так, она что, собаку от волка не отличит? Но отец, когда Валя лежала уже и почти спала, подошел, на лоб руку положил свою тяжелую, чуть погладил и совсем нежно, как и не отец вовсе, сказал: «Вот и мамку твою волки боялись». А потом опять погладил. Пожалел. Спустя долгие годы Валя помнила эту руку, и, когда уже отец умирал совсем, рак горла у него нашли, рука лежала такая же тяжелая и крепкая на Валином плече и как будто уверяла: «Ты, Валь, не дрейфь, обойдется». Говорить Егор уже не мог.
А главное свое слово в отношении Валентины отец сказал, когда та школу кончила. Полную школу, не восьмилетку. «В Москву, Валентина, езжай. Учись дальше». Мачеха тогда подобралась всеми силами и проявила самое стойкое сопротивление: «Нельзя, Егор. Что ты делаешь?! Зачем? И так ее десять лет тянули». Мачеха с годами посмелела – руководитель ведь, «командирша», как мужики ее звали. Но в дому погоны снимала, Егору начальников хватало. Мачеха отца пугала, что, мол, испортит Москва девку, пожует и плюнет. Но на самом деле боялась она только одного – продолжительного оттока семейного капитала в Валину московскую сторону. Зря боялась.
Валя как сошла с поезда на Курском вокзале, как купила себе пирожок, разменяв новенькую красненькую, а сдачу спрятав, так больше к отцу за деньгами не возвращалась.
Еще в дороге решила себе главное – все могу. Некрасивая, худая, носатая, слабоволосая, конопатая по телу, с троечкой по коварной физике, но в новом платье – отец купил, – Валентина знала, как и многие ее содейственницы, что обратно хода нет. Никогда.
За окном плыли травные поля, где-то даже виделись Вале четкие ромашечки, нежные колокольчики, кумарные донники, и думалось: как теперь, кто теперь их насобирает, насушит, если не она. И вдогон представлялось: а может, в сельскохозяйственный? А вдруг в деревню вернут, к истокам? Совсем не для этого еду, а для чего? Была это Валина тайна.
Деревенские дачники всегда, как пошла в школу, давали Валентине книги, поощряли знание. Дочка их – так та даже занималась с Валей диктантами, изложениями: «Слушай слово, Валечка. Слушай, как прекрасна каждая буква, сложенная в единое целое, в слово. Нет ничего удивительнее. Слово чудесно, им можно выразить все что угодно – даже любовь, счастье». И потом шли стихи, которыми дочка дачников делилась с Валей на закатах. И Вале все это так нравилось: и красные лилии в их саду, и тяжелые книжки на скатерти в терраске, сама скатерть с вырезкой, действительно само слово, которое на бумаге обретало дыхание, а особенно было по сердцу счастье, про которое так часто говорили.
Валя влюбилась сначала в слово, потом в книгу, а потом в картинку, которую то и другое создает благодаря, наверное, какой-то биохимической реакции, расщепляющей привычное, срывающей горизонт, грандиозно меняющей плоскость угла зрения и дарующей свет, через который лились на Валю никогда не виданные вишневые сады, петербургские грязные улицы, морские просторы, мужчины в накрахмаленных сорочках, кони в яблоках и дамы в кружевах. Нестерпимо Вале хотелось стать частью этого мира, и самое простое, что Валя придумала, – пойти в актрисы.
Ознакомительная версия.
