Маргарита Хемлин
Про Иону (сборник)
Меня зовут Майя Абрамовна, девичья фамилия – Клоцвог.
Очень редкая фамилия, но что она дословно означает, мне неизвестно. Если кто-то знает, подскажите. Хоть для меня это не важно, потому что важно, как человек прошел путь, а не какая у него фамилия.
Я родилась в 1930 году и, как все мое поколение, видела много лишнего, что не украшало.
По роду деятельности – учительница математики. На пенсии, конечно. Но не считаю, что я учительница бывшая. Как и ряд других профессий, профессия учителя не бывает в прошедшем времени. Сознание этого меня сильно поддерживает.
Место моего рождения – город Остер Козелецкого района Черниговской области. Теперь его мало кто знает, а в момент моего появления на свет это был крупный центр еврейской национальности. Почти все начальство районного масштаба были евреи, которые рука об руку трудились с другими нациями и народностями. В первую очередь – с украинским народом. И никто не считался.
Но дело не в этом.
Люди не имеют терпения жить. Особенно некоторые.
Я всегда имела терпение и понимание.
Мои воспоминания с раннего детства наполнены красотой родных мест: реки – Остерка и Десна; рейсом Остер – Киев ходил пароход имени Крупской; прекрасные леса; хорошая архитектура вокруг: выделялось здание старой синагоги на самой прямой улице – Первомайской. На той же улице, только в другом, противоположном синагоге направлении – к Солониновщине – располагался кинотеатр. В синагоге действовал театр на еврейском языке вплоть до середины тридцатых. Потом тоже оставался театр. Там играли увлеченные люди из самодеятельных убеждений, в том числе и моя мама Фаина Лейбовна.
На Солониновщине, в поместье неизвестного мне крупного помещика, сделали стадион, куда мы редко ходили, так как далеко. Был известен на всю область и краеведческий музей с 1906 года.
Мы жили в достатке. Увлекались собиранием ракушек и варили. Если много съедали ракушечных внутренностей, то приходилось туго. Но выручала закалка пищеварения.
Навыки, которые я получила в детстве, помогали мне преодолевать невзгоды и дальше.
Помню бабушку, которая умела виртуозно закручивать чулок под коленом, чтобы не спускался и прилично лежал на ноге. Резинок и других приспособлений не было. У меня чулки всегда были в отличном виде. Я учила подруг, но мало у кого получалось, но это потом. В детстве же таких проблем не было, потому что зимой все ходили в удобных шароварах из любой ткани и для тепла обвязывали ноги вверху газетами.
Период Великой Отечественной войны мы с мамой и бабушкой провели в эвакуации в районе станции Атбасар Казахской ССР. Бабушка умерла от воспаления легких.
Мы с мамой работали на вагоноремонтном заводе. Я делала успехи в слесарном направлении, и мастер относился ко мне с особым уважением. Он был язвенник, и мы договорились, что я отдаю ему свою порцию спирта, а он мне – молоко. Таким образом я получала дополнительное питание, необходимое тринадцатилетней девушке моего возраста.
Постепенно мы узнали, что наш муж и отец погиб при форсировании Днепра. Мамину реакцию я не помню.
Мой отец был заботливым добрым человеком во всем.
С польской кампании он привез себе отрез на костюм – серая ткань с пушинкой в мелкую точечку. Мама решила проверить качество и подожгла ниточку. Ниточка не тлела, а горела, и запах распространялся не тот, который нужен. Мама пришла к выводу, что ткань не шерстяная, как считал отец. Но она ничего ему не сказала. Чтобы не расстраивать.
Были привезены также отрезы нам с мамой на платья: темно-коричневый с шелковой полосочкой и полосочкой прерывистой, тонкой – их состав мама не проверяла. Во всяком случае, я не видела. Сшили по английскому фасону. Причем надо отметить, что шила не мама, так как была высокая ответственность и дорогая материя, а хороший портной Хейфец Илья Мордкович по блату, потому что работы у него было много, а мама просила срочно и тайком от папы сильно переплатила.
Когда мы уезжали в эвакуацию, мама разложила эти платья на кровати, чтобы надеть на себя и меня, поверх летних. Но в спешке мы забыли так сделать. Конечно, кто-то их сносил, кто остался в Остре. Я мечтала о том, что платье досталось моей близкой подруге детства Беллочке Овруцкой и она по нашему возвращении мне отдаст платье.
Их многодетная семья осталась в Остре, эвакуироваться они отказались. Им давали одну подводу, а дедушка Беллочки требовал две, чтобы взять все необходимые вещи. Но им не дали, хоть некоторые доставали себе лишние, без которых можно было и обойтись, если не тащить барахло на сто лет вперед.
Дедушка Беллы стал в позу: «Если у людей мало совести, я своей одалживать не собираюсь. Не для того я жизнь честно прожил. Пусть им будет стыдно в рамках их совести». Он был принципиальный в вопросах справедливости. Их расстреляли с другими евреями в овраге над Десной, о чем нам сообщила в письме мамина знакомая уже в 44-м году, когда разрешили возвращаться и мы собирались. Мое платье окончательно пропало в неизвестность, над чем я плакала от всей детской души.
Судьба папиного отреза мне неизвестна.
После войны мы некоторое время жили в Остре, несмотря на то что наш дом оказался разрушен полностью до тла. Мы снимали угол у малознакомых хороших людей. Мама нанималась нянькой. Я с успехом закончила вечернюю школу-восьмилетку.
Потом мы посчитали, что надо перебираться в Киев в поисках работы. На Подоле жил мамин младший двоюродный брат Лазарь – лекальщик очень высокой квалификации, с женой Хасей и взрослым сыном Мотей. Лазарь помог нам снять угол у одной старушки неподалеку от себя и всегда оказывал помощь советом.
Маме другой работы не нашлось, кроме как нянькой, хоть оплата была выше, а в одной семье – даже со столованием. Причем нередко мама и мне приносила что-то вкусное. Иногда доходило до шоколада.
В Киеве я работала в сберкассе и насмотрелась на чужие деньги до обмороков и страшных снов. Давила большая ответственность, я никак не могла свыкнуться. В голове крутились цифры с нулями. Мне казалось, что нули накидываются на мою шею и душат.
В такой обстановке работа меня почти доконала. Мама, которая это все видела, предложила бросить сберкассу и задуматься о другой деятельности.
Дядя Лазарь высказался против. Не исключено, что он боялся материальной помощи со своей стороны. Он находился под сильным влиянием жены, жадной и неприятной во всех отношениях. Особенно в отношении моей мамы.
Их взаимная нелюбовь имела начало еще с довоенных времен.
Моя мама не являлась настоящей портнихой, а просто умела как-то шить. У нее всегда строчка выходила кривоватая, что особого значения не имело, но портило общую картину изнанки. У мамы был плохой глазомер и спешка.
А дядя Лазарь ее расхвалил перед своей киевской Хасей, и она попросила маму сшить платье из креп-сатина темно-синего цвета. Фигуры у Хаси никогда не было, а был большой живот. И она требовала, чтобы на этот живот мама сделала поясок на пуговичке. Мама ей объясняла, что живот надо скрывать и даже сделать фасон без вытачек, а не то что с пояском. Хася обиделась.
Мама сшила платье, как Хася продиктовала, но на поясок не хватило. Хася перевернула весь наш дом в поисках материала, который мама якобы припрятала, отчего и не хватило на поясок.
Платье, конечно, получилось не слишком хорошо, но и поясок его не украсил бы.
Хася крутилась, крутилась перед зеркалом, вся красная, потная, и по-еврейски вычитывала маме за неумение. Мама молчала-молчала, а потом что-то ей сказала. Хася побелела, сорвала с себя платье и в одной нижней рубашке на лямочках и с такой маленькой прошвочкой по подолу бросилась вроде бежать из дома, но вернулась из коридорчика и хряснула рукой по зеркалу. Зеркало треснуло. Хася в слезы, мама плачет. И каждая стоит в своем углу, и никто не двигается на сближение.
Они поплакали, просморкались: мама в передник, а Хася скомкала в руках новое платье и использует как носовой платок. Как разошлись – я не знаю.
Потом мама долго носила это платье, только поменяла фасон по линии собственной фигуры. А Хася с тех пор к нам ни ногой. И Лазарь тоже. Оказывается, мама Хасе тогда сказала, что пусть Хася на этом пояске, которого нет, повесится от злости. После этих слов Хася по зеркалу и хряснула. Зеркало оставалось в Остре, когда мы уехали в эвакуацию. Когда вернулись, наш сосед Хвощенко принес его нам обратно в знак благодарности. Мы зеркало повесили, потому что хоть и были подвержены предрассудкам, но по средствам и в голову не приходило придерживаться плохих примет.
Надо сказать, что швейную машинку нам не возвратил никто, к кому она попала в связи с немецкой оккупацией. Объяснение понятное: машинка – не зеркало и могла давать существенный приработок в быту.
