– Мышонок, мой славный маленький Мышонок, – я со всей силы обнял ее. И слова мои были искренними. Но искренность моих слов еще ничего не доказывала. – Все у нас будет хорошо. Теперь я по-настоящему смогу заботиться о тебе…
Она счастливо улыбалась. Ее слезы уже высохли. Она мне, как всегда, поверила.
И все равно этот вечер был самый грустный из тысячи вечеров нашего хрустального рая. За окном по-прежнему барабанил дождь. А мы сидели, крепко обнявшись. И впервые в наш вечер не ворвалась сумасшедшая музыка Моцарта. Великий композитор сегодня от нас отвернулся. И, наверно пожалел, что когда-то несколько веков назад посвятил музыку нашей любви.
И я, от какой-то острой боли в груди, дождавшись, когда уснет Мышка, выбежал на улицу под проливной дождь и стал отчаянно срывать ветки белого-белого жасмина. Это единственное, что я мог сделать в тот вечер для своей любимой…
– Это единственное, что я мог сделать в тот вечер для своей любимой, – глухо повторил я.
И уже без слез, как-то вызывающе посмотрел на Ольгу. Но она поняла, как мне больно. И молча поднялась с места и направилась к выходу.
– Вы ничего не хотите мне сказать? – крикнул я ей вслед.
Она остановилась. Но не повернулась ко мне.
– Мне кажется, эта девушка знала свою цену, Григ. Поэтому она могла жить именно так. Вы же всегда в своей цене сомневались, и пытались набить ее набитыми карманами. В этом ваша ошибка, Григ. А в остальном… Вы все сами сказали.
И она скрылась за дверью, оставив меня в этом одиноком пустынном месте с решетчатым окном, под решетчатым небом, Оставила со своей болью, своими больными воспоминаниями, которые беспощадно хлестали меня по лицу, по моей совести. И я уже даже был где-то в душе благодарен этому страшному месту за эту железную койку, за этот решетчатый мир. Я был благодарен за память, которая медленно возвращалась ко мне. И которая наказывала меня по праву…
Уже светало, когда за этой славной компанией захлопнулась дверь. И я остался один в комнате своего друга Грига.
В комнате, едва освещенной ранними солнечными лучами. И уже при дневном свете я стал рассматривать единственную фотографию, которую успел спрятать. Да, сомнений не могло быть. На фотографии действительно запечатлена убитая девушка. Красивое смуглое тело, пышные волосы и невидящие глаза, полные нескрываемой боли. И чем больше я вглядывался в черты этого мертвого загадочного лица, тем больше она мне нравилась.
Мне вдруг показалось, что мы с ней знакомы уже тысячу лет, хотя видел ее я впервые. Но я отлично мог представить ее звонкий смех, ее легкие жесты, ее подвижную мимику. И еще мне показалось, что она непременно играла на каком-то музыкальном инструменте, скорее всего на скрипке. Видимо потому, что на снимке было четко видно, как ее тонкие застывшие пальцы словно держали смычок. А, возможно, это всего лишь мое бессонное воображение. И мне стало до головокружения жаль, что она мертва. Я вдруг признался себе, что смог бы полюбить именно такую женщину. И никакую другую. Именно этот образ волновал мое воображение долгие годы, заставляя бешено стучать сердце, совершать новые ошибки, сталкиваться с пустой любовью и бессмысленными приключениями, и мне стало горько от мысли, что, едва встретив свою судьбу, я тут же ее потерял. И я вдруг каким-то шестым чувством, каким-то шестым сознанием понял, что никогда уже не буду счастлив. Что одна из тех половинок на которые нас мудро разделил Бог, в одно прекрасное утро может оказаться мертвой. И другой уже никогда не будет. Никогда…
И все же я отлично понимал, что дело, связанное с Григом, довольно странное и в нем много открытых вопросов. Ведь пленку, действительно, он проявлял цветную. И этому я свидетель. Почему на ней единственное цветное пятно – пятно крови? Конечно, Григ обладал тайной мастерства. Я знал, что все, что он снимал, на карточках приобретало совсем иной смысл. Но качество пленки всегда оставалось изначальным. Во-вторых, зачем понадобилось Григу, если он совершил преступление, звать меня, ликуя о своей новой победе? Это же просто абсурд. И в-третьих, что я знал наверняка, Григ ни за что не стал бы пачкать руки в крови. Никогда.
Я дружил с ним давно. С тех самых пор, когда он, уже достаточно известный фотограф, поселился в нашем маленьком городке. Мы с ним были абсолютно разные. Григ, прирожденный чистюля, никогда бы не допустил репутации скандалиста. В чем-то я не понимал его. И не принимал его точный, аккуратный, безошибочный гордый мир. Но скорее – жалел. Глядя на его выхоленный вид, на его продуманные фразы и жесты, на его захламленный дорогим барахлом дом. Он бы никогда не посмел перешагнуть ту черту, которую когда-то раз и навсегда наметили его логика и разум. Он был прекрасный мастер своего дела. И все же его нежелание хоть раз переступить черту, оставляло его всего лишь мастером дела, но не жизни. Я же не представлял, как можно было отделить жизнь от мастерства. Мне казалось – они всегда соединены воедино.
Григ никогда не рассказывал о своем прошлом. Иногда мне казалось – он его просто боится. Может быть, его прошлое и было связано с этой удивительной девушкой на фотографии, но только не с убийством – это я знал точно.
Поэтому в это раннее утро, разглядывая при дневном свете фотографию убитой, я решил во что бы то ни стало найти истину. Ради друга, которого я все-таки любил, хотя и не принимал его мир. И ради этой убитой девушки, которую я успел полюбить, еще ничего не зная о ней. Я не верил этой так называемой следственной группе, но за ее профессионализм ручались высшие инстанции столицы. И это связывало мне руки. Но еще не означало, что я не мог положиться на свои силы.
Поэтому я, захватив на всякий случай фотоаппарат, выскочил на улицу, еще не зная с чего начать. И решил, в силу своего легкомыслия, начать с кружечки пива. Конечно, с утра пить не следовало, но я никогда не проводивший в жизни никакую черту, решил, что в это прекрасное солнечное утро пиво не помешает. Я направился прямо в пивной бар, куда частенько заглядывал, и стены которого мне стали почти родными. Мне было жаль, что это ясное утро, это открытое солнце, испепеляющее наш чудный маленький городок, сегодня омрачены трагедией.
В баре я стал первым посетителем. Я уверенно уселся за стойку и весело кивнул своему старинному лопоухому приятелю – бармену Глебушке.
– Ну-ка, Глебушка, как всегда.
Он хитро подмигнул мне. И тут же поставил перед моим носом огромную кружку с пенящимся светлым пивом. Я с наслаждением потягивал теплую почти прозрачную жидкость, только издалека напоминавшую пиво, и мои глаза заблестели от нескрываемого удовольствия.
– Вот так, Глебушка, – обратился я к бармену, поскольку разговаривать было больше не с кем. – Вот так, милый Глебушка. Никогда не знаешь, где споткнешься.
– Это ты о своем друге? – и Глебушка тут же навострил свои большие уши.
Да уж, в нашем городке новости разносятся с первыми петухами. Но я решил во что бы то ни стало молчать. И мило улыбнулся.
– Да нет, Глебушка, это я в философском плане. Вот, к примеру, прекрасное солнечное утро. Вроде бы как всегда. Прекрасный чистый воздух. А потом – раз и споткнулся, и разбил голову, и все утро вдребезги.
– Это вы о своем друге?
Ну, и тупица. Заладил одно и то же. Впрочем, Глебушка никогда не отличался философским складом ума.
– Нет, Глебушка, это я о Вселенной. Ну, хорошо, возьмем пример попроще. Опять же – прекрасное утро. Чистый воздух. По мостовой идет твоя девушка. Кстати, у тебя прекрасная подружка и я от всей души желаю вам счастья. Так вот. Идет она по мостовой. И раз – спотыкается. И ломает руку…
Не успел я договорить, как из служебной двери появилась хныкающая подружка Глебушки. Как всегда, длинющая, с выпяченными острыми лопатками и длинным носом. Она ревела на весь бар. И при этом успевала тараторить своим писклявым голосом:
– Представляешь, Глебушка. Иду я по мостовой и раз – споткнулась. Так больно! А сколько бинтов! А мне нужно помогать тебе! А как я смогу?
Мы с Глебушкой, не сговариваясь, уставились на ее перевязанную руку, после чего Глебушка бросил на меня какой-то странный взгляд и они тут же скрылись в служебном помещении.
Я недоуменно пожал плечами, и уже залпом допил остатки пива. Но мысли от этого яснее не стали. Я понял, что не грех повторить. Но в баре я по-прежнему находился один. И наливать уже было некому. Я с нескрываемой грустью уставился на дно пустой кружки.
– Повторить не желаешь? – услышал я гнусавый голос.
Я резко поднял голову и нос к носу столкнулся с мерзейшим попугаем Ричардом. Он преспокойно занимал место бармена. На его костюм в ярко-оранжевую полоску был наброшен барменский халат Глебушки.
– Повторить? – усмехнулся я. – Ты что ли наливать будешь?
Он с готовностью кивнул и поставил передо мной полную кружку.
– У этого премилейшего официанта Глебушки с его премилейшей подружкой случилось несчастье. Представляешь, Фил, она шла по мостовой в это прекрасное солнечное утро и раз – споткнулась…
