Ознакомительная версия.
Взбудораженный чужой тщательно просчитанной откровенностью, долго остывал, анализировал.
«А с чего это второй человек в партии расщедрился?.. И зачем понадобился Мутнов и мчится, как угорелый, по “дороге смерти” из Килогорска в Вопню?.. А, после, после. Вернуться бы через неделю…»
Но послушать музыку не удалось. Хорунжий грузно поднялся на кривых коротких ногах, привыкших к автомобильному сиденью и никогда не знавших седло, вытащил мобильник, взглянул на циферблат. Потом пихнул в плечо, поманил и приотворил дверцу. Порыв свежего насыщенного гнилостными испарениями болотного воздуха обдал ноздри.
«Твоими копытами, Хорунжий, разноску по осям метить, когда эту хибару определят под реконструкцию и затеют евроремонт… Занервничал, соратничек. И чего дёргается?.. Может, дали команду подставить самого Нагибалова?.. А через него основного, неприкасаемого?.. Значит, московские либерасты затеяли очередную операцию “The death to Siloviki”[11] по плану, спущенному через американское посольство. Силовики сейчас под прицелом Запада. Измаранные в СМИ, размазанные по позорным абзацам в Рунете, они всем мешают. Хорунжему без помощи куратора не обойтись. Но у меня с шефом связь напрямую, через обходной канал, вам с Мутновым неизвестный… Ну, что, сыграем в аппаратную игрульку, москвичи?!»
Хорунжий повернулся, задев массивным плечом шаткий косяк. Тяжёлые каблуки бездельного соратника запрессовали ноющую лестницу. Провожая в темноту к тропинке, опять врал:
– Слушай, Мутнов сейчас притаранит просроченные бланки. Звонил еще до тебя, распекал, мать его… Недовольство своё высказывал, уши прожужжал про какие-то декларации-сертификаты. Подсуетись там, в Харькове, выясни, в чем закавыка, посодействуй… Мы же пару раз в Бутово проскакивали, оформляли товар как конфискат, годный к реализации. Только последнюю партию сволочи с таможни попридержали. А без сертификатов этих парфюм в магазины не возьмут. Мы же с продаж кэш имеем, обналичиваем, начисляем зарплату для членов оргкомитета, ну, это между нами… Ладно, ладно, ступай, не до тебя уже. Вон пацаны-расклейщики припёрлись…
В настоянной хвоей темноте, уходя, оглянулся, никому невидимый, и заметил знакомый внедорожник с “кенгурятником”, подъезжавший к молодежному клубу, где загнивал в мутной грязи интриг их конспиративный подвал.
«“Продолжай висеть сумасшедший бриллиант…” Да уж, будет прохиндей Мутнов тащиться к чёрту на кулички в вонючую Вопню из-за каких-то деклараций. Небось, везёт схему аппаратных подста́в. Хорунжий – тупой, ему по телефону не растолкуешь, как нужно шефа дожевать и выплюнуть. И, видать, изрядный гешефт посулили обоим за сдачу Нагибалова. То-то Мутнов прибарахлился, одет с иголочки… Измаялись соратнички, хочется во власть с секретаршами. Хорошо, пусть будет всё, как вы хотите. Я, как и положено лоху, попрусь на заклание в запорожскую глубинку. По радио передавали, там нынче чернозём плавится…»
И вытравив из души остатки страха, словно смрадный трос из канализационного люка, постановил: «Послезавтра выйду на точку. Там и разберусь».
VI
Наушники вибрировали, грозя вот-вот слететь с мочек: в голове метались прощальные вопли престарелых рокеров из легендарной архангельской группы «Облачный край», выпустивших на старости лет альбом «Патриот», чтобы уложиться в пиар-тренд и снова пролезть в хэдлайнеры.
– Кто доверил этому дебилу
квартиру, тачку, дачу и мобилу?..
Кто позволил этому баклану
зашивать на моем теле рану?..
Как произошло так, что это чмо
без труда закончило МГИМО?!
Кто?.. Кто?!.. Кто???!!!..
Закинув за плечо спортивную сумку, он неспешно шагал по подземелью Курского вокзала, снаряженный и экипированный Миленой.
«Привыкла к моим поездкам, хоть и закатила в полночь истерику. Впустила молча, а в прихожей вздрючила за позднюю явку и за то, что разбудил, а ей завтра на работу. И потребовала отчет по всей женской форме, зеленоглазочка, где, мол, и с кем. Вот я эту ненасытную форму и заполнил…»
Он выбрался из подземного перехода на перрон. Смахнув с ушей телефоны, вдохнул подсохшими ноздрями утреннюю росяную свежесть с примесью путейской гари.
«Надо было взять фамилию супружницы, когда расписывались… Был когда-то Олег Владиленович Обухов, он же герой выдуманной им самим “Истории обыкновенной американской рок-группы”[12], то бишь Элвин Ауэрс, экс-“Монолит”, у которого, вполне вероятно, последовала сольная карьера… А теперь есть Иван Петрович Сидоров и его жена Милена Облезлова, девичья фамилия, кстати. А так получился бы Иван Петрович Облезлов. Даже прикольно. Впрочем, уже без разницы, какая у меня фамилия… “Нас нет, остались только чёрные дыры!”, – пел четверть века назад некий разнесчастный неудавшийся журналист, выпрыгнувший в окно от сознания собственного бессилия что-либо в жизни изменить… И меня давно уже нет. Есть мое дело, как последний прощальный альбом, которой все никак недозапишу и не сэмплирую. Милена, молодец, провозилась вчера весь вечер у плиты с советской сковородкой, доставшейся от бабушек и дедушек. Котлет наделала. Хватило и на завтрак, и на поезд. Всё стращает микробами на поручнях эскалатора, таксофонными трубками. А мне в жестяном коробе париться сутки. До Курска ещё ничего, а за Воронежом испекусь…»
На платформе зашевелились: видавший виды локомотив тащил с пути на путь дюжину побитых купейных и плацкартных вагонов, истёртых ветрами, измолоченных дождями и ливнями, скрежетавших колесами так, что визжали избалованные столичные рельсы.
«Скорый поезд “Москва – Запорожье”… И снова в бой, подъём – отбой».
Стиснув зубы, вспомнил самую первую поездку, когда застрял в Бо́логах, на полпути от Запорожья к Воронцовску, и не к месту и не вовремя проснулась боль в колене: словно зубчатый бурав, засверлила изнутри коленную чашечку. Ему оставалось пройти по ночному неосвещённому поселку и попасть в нужный адрес. Вокруг расстилалась восхитительная украинская ночь с чистым чёрным небом, негаснущими вечными звездами. Лёгкий ветерок, насыщенный запахами полыни и созревших бахчей, овевал лицо, а он уже не мог идти. И чтобы добраться до нужной хаты, где ждали пакет с агитационными CD-болванками, распрямил ногу, точно приставную деревянную, и, не сгибая, тыкаясь ступнёй в землю, словно палкой, заковылял. Поспел в срок к заветной калитке, дёрнул звонок. Вдруг из-за плетня выскочила с оглушительным лаем здоровенная мохнатая ха́ска и, окатив пеной из раззявленной пасти, прокусила сумку, которую едва успел подставить. Послышалась ругань с крыльца, и заспанный хозяин отогнал косматую псину.
«Про колено я с испугу забыл, а как стали гонять чаи с наливкой, вспомнил, а боль прошла».
Так он познакомился с Пашей Цеверимовым, отставным прапорщиком, служившим когда-то в полке штурмовой авиации, упраздненном за ненадобностью лично президентом Хрющенко.
«Да, Паша был человек сметливый, фишку просекал быстро. В механики группы прицела брали самых лучших, кто от регламентных работ не отлынивал и контрольные спуски-сбросы выполнял аккуратно, без членовредительства при случайных отстрелах… Здорово всё обустроил мастерюга на заброшенном аэродроме: на краю заросшей травой бетонки – ангар, за грудой списанных агрегатов – сервер с пишущими дисководами. Продержались худо-бедно год и месяц, делов наделали: завалили Луганщину и Донбасс CD-агитками. Беспека с ног сбилась, в Конче-Запсе совещание было специальное. Паша молодец, успел разобрать и попрятать железо… Сам я тогда просочился через Мариуполь, сыграл в дурака на пограничном пункте. Потом в Таганроге отлеживался на городском пляжу, пока в оргкомитете скребли по сусекам на обратный билет. Пришлось даже Нагибалову звонить. Ничего, вывернулся и на этот раз. Везучий я!»
Потихоньку обустраивался в купе, искоса приноравливаясь к соседям, с которыми придется существовать бок у бок целые сутки. Пока получал постельное бельё и застилал полку, тревожная мысль отвлекала, уводила в уже прожито́е.
«Паша Цеверимов стал связным оргкомитета в Запорожье поневоле. Из хаты его сожительница выгнала, и он перекочевал в Воронцовск: хотел жить поближе к аэродрому, самолёты любил. Прокантовался как-то, покуда хватало денег на съёмную квартиру, Интернет… и выпивку. Наш 02-й прокололся в Полтаве, его выдворили и Паша последние полтора года пахал за двоих. Оргкомитет навесил на него контакт с Приднепровьем, перечислял на карточку какие-то крохи… А потом собутыльники отжали в барак за долги, грозились и оттуда выселить. Может, сболтнул чего лишнее на переговорном пункте, когда звонил Нагибалову и слёзно просился в Россию. Полковник обивал пороги, доставал инстанции, но попусту. Месяц назад Паша прислал e-mail с серпом и молотом и попрощался, простите, мол, за всё. Может, и впрямь повесился сам…»
О безвременной смерти Паши Цеверимова узнал случайно, прочесывая веб-сайты Запорожья. В местной газетёнке «Воронцовские ведомости» вывесили прелюбопытный некролог. Запомнились загадочные строки: «Он не сломался, а использовал единственное, что у него осталось, – право распорядиться своей жизнью, чтобы сделать вечный укор той системе, которая довела его до смерти, тем, кто ему угрожал». В памяти вновь возникла заброшенная кирпичная одноэтажка у подножья обрыва, подпираемая расползавшимся рынком. Отсюда, с окраины старого города ни в какую не желал выселяться облысевший алкоголик-одиночка – по-прежнему стройный, жилистый, в вечной черной майке, с простецкими наручными часами и отрешённым взглядом прищуренных глаз…
Ознакомительная версия.
