Перед сном я полистал тоненькую книжку Мориса Бланшо и наткнулся на этот выразительный диалог:
«Дорога еще дальняя». – «Но нас далеко не заведет». – «Приведет нас как можно ближе». – «Ведь близкое дальше всякого далека».
Сон в бетонной разогретой зноем коробке был изматывающим, утром я встал невыспавшимся, злым. Скорее сдать билет и вырваться отсюда. Сосед азартно ругался со своей тещей. За стенкой выла водопроводная труба. Гудел лифт. Всю ночь во дворе хлопали дверцы автомобилей, болтали и хрипло хохотали бляди – в доме напротив они квартируют. Малое отшельничество – а именно таковым считается лесное уединение – казалось мне предпочтительнее.
Зазвонил телефон. Я приблизился к тумбочке и, постояв над верещавшим аппаратом, отошел. Но чья-то речь продолжала биться в нем, мне показалось, что даже трубка чуть подпрыгивает. Хармс придушивал обычно телефон подушкой или запрятывал его в шкаф. Этот исторический факт немного оправдывал мою нелюбовь к телефону. Родня и друзья, знакомые недоумевают, в чем дело, где мы пропадаем, почему не отвечаем на бесчисленные звонки. Обычно это недоумение высказывается с легким возмущением. Ты живешь здесь, включен в этот мир, так какого черта выдергиваешь шнур.
Но именно это я и сделал, прежде чем взяться за утренний черный густой и пахучий чай.
Побрившись и надев чистую рубашку, брюки, с билетом и паспортом в кармане, я пошел в центр. В паспорт я вложил записку с просьбой вернуть деньги, так как отказываюсь от полета.
«Ведь близкое дальше всякого далека». Вот в чем дело. Можно было написать и это.
План мой вполне удался. Деньги мне вернули, прочтя записку и быстро взглянув на меня… не знаю, покраснел ли я. Домой мне посчастливилось пробраться, не повстречав никого из знакомых. Вообще легко превратить жизнь в приключение. Взять обет молчания. Или наоборот – здороваться с прохожими, как в деревне, ну, допустим, только с рыжими.
Из окна мне были видны две трубы недалекой ТЭЦ. Сейчас, в летнюю жару, они не дымили, а вот зимой все застилали отравой, в безветренный январский или февральский день все просыпались с черными полукружьями под глазами; если было сыро, то воздух на улице висел желтоватой кисеей, а выстиранное белье, принесенное с лоджии, воняло псиной. Усаживаться за рукопись в такой день было абсолютно бессмысленно: отравленная кровь, легкие и все прочее гасили даже намек на вдохновение. Все были раздражены, неуступчивы, агрессивны. Я уверен, что свободный исследователь связи преступности в нашем микрорайоне с экологической проблемой получил бы Нобелевскую премию. Он мог бы воспользоваться и моими наблюдениями. Вот одно из них, я его дарю. Нигде в Смоленске не бьют с упорством и неслыханной дерзостью школьные окна – два-три случая не в счет, – а у нас это происходит по ночам из года в год. Утром учителя находят в классах кирпичи и булыжники, куски арматуры, парты усыпаны осколками. В мороз окна спешно заделывают фанерой, и современная двухэтажная школа приобретает вид прифронтового здания. Рабочие привозят пачки стекла в деревянной упаковке, стекольщик берется за дело, новые стекла держатся некоторое время – и в одну из ночей осыпаются под градом камней. Война не прекращается. Уходят с аттестатами в большой мир выпускники, приходят первоклассники, вдыхая запах свежей краски, и все повторяется. Что же это за ученики? Мы не были пай-мальчиками, но бить стекла в школе нам казалось уже чрезмерным. Даже в отместку за двойки. Таков же образ мыслей и нынешних учеников, обитающих в других микрорайонах, но только не наших. Я думаю, это взрывы отравленной крови.
Не хотелось бы сгущать краски, но помимо воли в сознании всплывали различные происшествия вокруг нашего дома: парень, застреленный догонявшим его патрульным прямо под нашими окнами, повешенный в подъезде соседнего дома юноша, труп девочки в пакетах, обнаруженный в овраге за общежитием, выбросившийся – или выброшенный – с восьмого этажа жилец соседнего дома, чему я сам был свидетель: шел с дочкой мимо – и в десяти шагах за клумбой глухо упало тело, несчастный не издал ни звука; точно была выброшена с седьмого этажа однажды ночью бухгалтер какого-то предприятия, не успевшая выдать зарплату и принесшая пачку денег домой, соседи на крики о помощи, как водится, не реагировали, а в следующие дни спешно устанавливали железные двери. Обзавелись железной дверью и мы после того, как нашу квартиру обворовали. Воры унесли магнитофон, охотничий нож и документы, брать у нас особенно и нечего, кроме книг, среди которых есть и книжечка Льва Толстого, выпущенная в конце девятнадцатого века: «Ручной труд и умственная деятельность», – и другие работы. Любопытно, деятельность квартирного вора к какой категории можно отнести?
Спать я лег пораньше, быстро заснул и часа через два был разбужен трубами, они гудели и выли под бешеным напором воды у соседей. У этих людей, пожилой маленькой располневшей женщины и ее рослой дочери, какое-то особенное отношение к воде. Может быть, даже ритуальное. Стирку и помывку они обычно устраивают с наступлением тьмы. Струя воды низвергается в ванную, расположенную прямо за стеной нашей большой комнаты, и спросонья кажется, что ты устроился на ночлег под Ниагарским водопадом. К ним на седьмой этаж приходили делегации даже с пятого этажа, увещевали. Просили и мы отменить водные ночные процедуры. Ответ был один: «Я поздно возвращаюсь с работы». Но и по выходным происходило то же самое.
Вообще современный панельный дом придуман в наказание человеку, оторвавшемуся от земли.
«Так тебе и надо», – часто думаю я, слушая этот бесконечный опус конкретной музыки панельного дома: любовное скрипение поролона, кряхтение, оголтелые вопли: «Приз ф студию!», скрежет шланга от душа по ванной, хлопанье дверей, напряженное гудение лифта, смех тинейджеров на лестничной площадке, визг и лай семейной ссоры уже откуда-то с четвертого этажа, акробатические прыжки мальчугана, от которых сыплется с потолка штукатурка и звенит в тихой истерике люстра, разговоры за жизнь бухающих молодых мужиков на лоджии, собачий вальс на пианино и псевдоблатная песня про белого лебедя, что на пруду качает тухлую волну. Так тебе и надо, раз до сих пор не сумел решить проблему деревни и города и вернуться «к полям и садам», как пишет Господин Пяти Ив, бросивший службу и поселившийся в глухой провинции.
Но хотя бы на месяц можно уйти из города и странствовать.
«Кипарисовый Наугольник, учась у Лао-цзы, сказал:
– Дозволь странствовать по Поднебесной.
– Оставь, – ответил Лао-цзы. – Поднебесная всюду одинакова».
Но не всюду в уши кричит ведущий и трезвонит телефон.
Поднимаясь по реке, я вспоминал имена Днепра: иранское Дан Апр – Вода Глубокая или Дальняя Река, греческое Борисфен – река с севера, славянское – Славутич. Древний герой запряг змея в плуг и гнал его до Черного моря. В наших краях вспашка была очень глубокой, с лодки ничего не видно, кроме глиняных ржавых обрывов, корней, нависающих деревьев, иногда холмов с рощами и деревнями. Можно сказать, что плавание проходит по какому-то преднижнему миру. Днепр напоминает лабиринт.
И в одном из его изгибов меня окружила стайка глаз. Синие, зеленоватые, золотисто-карие, прозрачно-серые, рыжеватые, они как будто с большим интересом взирали на меня. Это-то больше всего меня и удивило. И я сам разглядывал их с любопытством. Что это значит?
И что будет, если я открою глаза?
Так я и поступил, уже испытывая некоторое сожаление: зрелище может и не повториться. И конечно, вокруг своей головы не обнаружил ничего. Светило как-то тускло солнце. Днепр нес соринки. Где-то посвистывала птица. Я тут же закрыл глаза и снова увидел эту стайку. Глаза теперь находились на некотором отдалении.
Мне вполне было понятно, что это только явление личного внутреннего мира. Но ничего подобного раньше не удавалось увидеть. Эта встреча произошла именно здесь, на одном из поворотов Днепра. И для того, чтобы это случилось, надо было проделать трудный путь вверх по реке. Преодолеть внешнее пространство на пути к зрелищу внутреннего мира.
Зашумела листва, на лице я почувствовал потоки воздуха, ветер забрался под рубашку, ветер дул все сильнее, заплескались мелкие теплые волны, я снова открыл глаза. Над водой пронеслись кулики-перевозчики.
Ветер начал сдувать весло, оно заскользило по фальшбортам. Я придержал весло. Закрыл глаза – моя разноцветная стайка пропала. Что же произошло? Почему нечаянная фантазия исчезла? Куда вообще это могло подеваться? Если все во мне? И эта стайка принадлежит только мне, ей нипочем ветер или дождь. Почему усилием воли я не могу вообразить снова стайку глаз? Что для этого необходимо предпринять?
С сожалением оттолкнулся от берега и направил байдарку против течения. Отплыв на некоторое расстояние, оглянулся. Желтый берег, ива. Зеленоватая вода. Надо запомнить это место, подумал я. Но может ли такое быть, чтобы случайный образ был привязан к определенному месту? Чтобы только здесь он и восходил в воображении? Да как это узнать наверняка. Если только на обратном пути произойдет то же самое. Но чистота эксперимента будет нарушена. Я-то знаю, что здесь было. Вот если бы то же самое мог увидеть совершенно незнакомый человек.
