– Мама?
– Да, мой хороший.
– Мама, что случилось?
– Какая разница, сынок. Все давно мертвы. И палачи и жертвы. Как ты только додумался такое с собой сделать?
– Я хотел понять его. Извиниться за него.
– И как, понял?
– У него была вера, а я сомневаюсь…
– Сынок, сомневающиеся люди милосердны, а те, у кого вера, – фанатики. А с извинениями ты, может, и поспешил, не все в НКВД были злодеи. Сколько историй про порядочных людей. И судили не всегда невиновных. Заговорщиков хватало, бунтовщиков, ненадежных. Возможно, он никого не мучил. Может, даже спасал. И вообще, люди просто работали, выполняли поставленные задачи.
– Нашелся мученик! – встрял гнусавый возглас. – Хочешь кровь чужую с себя смыть, с дедули твоего душегуба?
Пацан с густыми усами порноактера, стоящий рядом с Бельмондо, перекатывал сигарету из одного угла рта в другой.
– Отец?
Пацан сплюнул.
– Чё тебе вообще известно о справедливости, о понятиях? Ты кем себя возомнил? Решаешь, что хорошо, а что нет? Добро от зла отделяешь? Осуждаешь, оправдываешь. Ты чё, прокурор? Искупить вздумал, чистеньким стать, душу спасти?
– Правда в том, что ты, Миша-Степа Свет, страдаешь себе в удовольствие, – произнес новый голос.
Степа повернул глаза и увидел лыбящегося капитана в наглаженной, ладно сидящей форме.
– Твоя жизнь пресна. Ты придумываешь себе страсти, ходишь за умирающими, не из жалости, а чтобы очнуться и жить. Но тебе этого мало. Ты толстокожий. Как и я. Тебе нужны эмоции посильнее. Ты и сам изувер порядочный, да только кишка тонка! Я хотя бы осмелился! Твоя боль нужна только тебе. Скоро ударит мороз, и к завтрашнему вечеру ты издохнешь. А послезавтра не воскреснешь. Ты слабак. Интеллигентик. Мне, Степану Васильевичу, не ровня. Я таких как окурки давил!
Мать повернулась к капитану Свету и посмотрела на него так, будто между ними что-то было и только они об этом знают. Капитан ей подмигнул. А отец захохотал, и папироса на его нижней губе тряслась.
– Папа, папочка… зачем ты оставил меня…
Блеклые лица с журнальных страниц кричали, вопили, визжали. Доходяги в телогрейках, с впалыми щеками стучали кирками; холеные жены лагерных начальников, все как одна с лицами Жаклин Кеннеди, сладостно отдавались блатным в переполненных трюмах; сытые, невыспавшиеся следователи, похожие на Алена Делона, хлопали ладонями по столам; Софии Лорен в обтягивающих платьях валили деревья, с верхних нар скалились беззубые, изуродованные, состарившиеся дети. Мать делала неприличные движения языком, ребенок у нее на руках уродливо морщил личико, дед издавал ртом пукающие звуки, отец выкидывал коленца в каком-то дурацком танце. Все они требовали от Степана, потешались над Степаном, тыкали в Степана кривыми пальцами и культями.
Что-то блеснуло между дверной притолокой и стеной. Из последних сил Степан натянул веревку, сделал шаг к двери на пуантах. Орден Ленина. За доску притолоки был засунут орден Ленина. Так в нагрудный кармашек мелким чиновникам взятки засовывают.
Степан задышал часто. Размял ноги как мог, упираясь ими в поперечные бруски на стенах, в полки, в старые ящики, стал лезть. Срывался и лез. На землю сыпались инструменты, гвозди, садовый инвентарь. Ржавый металл. Веревка ослабла, растянулась. Удалось спиной перевалить через балку.
Упав на плиту, он не ощутил удара. Лежал, тяжело дыша, смотрел на вздувшиеся кисти и пальцы, не поверил, что они – часть его тела. Вздувшиеся пальцы и есть он. Вспомнил, как мать делала вино из черноплодки и надевала на бутыль резиновую перчатку. Вино считалось готовым, когда перчатка «вставала». Кисти рук очень походили на «вставшие» перчатки. Стоило большого труда поднять руки ко рту. Зубами распотрошил узел. Глубокие бордовые борозды оплели запястья.
– Как хорошо… как же хорошо это было…
Он массировал. Тряс руками. Кусал пальцы, грел во рту. Заставил пальцы ожить. Поддерживая одну руку другой, нащупал орден. Вытащить не получалось, железка крепко засела в щели. Тогда он граблями вырвал орден из дощатого зажима.
Потребовалось время, чтобы прорвать гимнастерку, вставить штифт и закрутить прижимную гайку. Сунув кое-как сапоги под мышку, Степан доплелся до дома. Остановился перед фотографией. Посмотрелся. И увидел свое отражение.
Несколько дней он отлеживался. Плечи опухли, боль не проходила. Он перестал думать о Кате, без телефона и планшетника связи никакой не осталось. Он грыз сухие макароны, жевал хлеб, ел сахар, разводил муку водой. Однажды утром, лежа на диване, скатил зрачки в углы глаз, скосился на стену. На ту часть стены, с которой они с Катей сорвали фанеру. Под одной дырочкой в бревне набежала свежая дорожка трухи.
Степан взял топор. Едва окрепшими руками поддел фанеру в гостиной. Сорвал лист. Мыши кинулись врассыпную. Одна замешкалась возле его сапога. Маленькое тельце дрожало, головка вертелась: куда бежать? Степан осторожно, чтобы не раздавить, переступил через мышь, подошел близко к стене – бревна были сильно изъедены. Степан смотрел на дырочки, на переваренную жучком древесину. Он надел фуражку, заправил пилу и вытянулся по стойке «смирно» перед фотографией.
– Борьба с внутренним врагом обостряется. Пора с ним кончать! Есть!
Степан Васильевич Свет отдал честь, завел пилу. Мотор взревел. Степан Васильевич Свет примерился и направил бегущую острую цепь на пораженное бревно. В лицо ударил фонтан хлебной стружки. Пилу трудно было удерживать, руки сильно болели, но Степан Васильевич Свет упорствовал. Сощурившись, он навалился на пилу. Запахло жженой древесиной. Бревно упиралось. Пила застревала, глохла. Степан Васильевич Свет не отступал.
Чтобы изъять из стены одно бревно, надо выпилить два, ведь в каждом бревне есть паз, в который вложено последующее. Наконец, пила прошла стену насквозь. Пробившийся в прорезь луч рассек ночь. Вторая прорезь – второй луч. Степан Васильевич толкнул бревно ногой. После второго удара бревна длиной в полметра вывалились во двор и скатились под кусты калины. Степан Васильевич сам едва не упал. Холодная ночь стала просовывать свои щупальца навстречу свету и быстро залезла сама. Степан Васильевич вышел во двор и торжествующе осмотрел бревна:
– То-то же, не будешь теперь мой дом жрать!
Степан Васильевич Свет распилил бревна на части. Боль в руках подзадоривала его. Кое-как расколол чурбаки. Отнес свежие дрова в дом. Скомкал валяющуюся на столе бумагу, копию завещания. Ломая спички непослушными пальцами, растопил печь. Бумага вспыхнула, как вампирское сердце. Сухое дерево горело охотно, с готовностью, сухое дерево истосковалось по огню.
– Нравится огонек, вредитель?
Степан Васильевич Свет оглянулся на фотографию. Степан Васильевич Свет смотрел с одобрением.
Степан Васильевич Свет натолкал в топку побольше дров и снова взял пилу.
– Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход… – с песней на устах Степан Васильевич выпиливал пораженные куски бревен.
– Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!
Бревна с дырочками на оголенных участках стен закончились, и он стал топором срывать оставшуюся оклеенной обоями фанеру.
Обе спальни и зала с кухней заполнились мусором и опрокинутой мебелью. Под сапогами хрустели стекло и фарфор.
Степан Васильевич Свет забыл о времени, боли, усталости. Он рвал со стен фанеру, пилил и загонял в топку свежие чурбаки. Если бы ночь знала, сколько новых отверстий появится в стенах, она бы не торопилась протискиваться в то первое, узкое, в два бревнышка. Ночь теперь свободно плескалась в доме, а свет хозяйничал у нее в тылу.
Пот заливал глаза, лицо облепила древесная пыль. Степан Васильевич Свет пилил до рассвета. Пилил и жег. В стенах появилось много дыр, будто огромный червяк поселился в доме.
Когда Степан Васильевич устал, он сел отдохнуть. Увидел урну со Степаном Васильевичем, которая так и валялась в углу. Степан Васильевич взвесил урну в руках, поставил на пол. Взял топор. Примерился.
Топор соскочил с округлой крышки и вонзился в пол рядом с сапогом Степана Васильевича. Урна со Степаном Васильевичем отскочила. Степан Васильевич на стене заволновался.
Степан Васильевич расплющил крышку урны обухом. Вторым ударом разрубил. Топор застрял в жестяной скорлупе. Степан Васильевич высыпался из разлома.
Степан Васильевич располовинил урну. Разметал ногой Степана Васильевича. Степан Васильевич частично забился в щели между досками.
Степан Васильевич почувствовал постороннее движение у себя под носом. Тронул верхнюю губу – кровь. Текло из обеих ноздрей. Степан Васильевич умылся из ведра и сел, запрокинув голову. Пока сидел, смотрел в глаза фотографии на стене.
Степан Васильевич Свет снял фотографию, вырвал из рамы.
