– Пулеметчики! Не дайте им поднять глаз от земли! – крикнул Удальцов. – Пошли, ребята!
Они со свистом выдернули клинки из ножен и в лихом намете распластали коней над полынным косогором.
Комэск Удальцов был огромен, могуч и отважен. Он брил наголо голову, а на боку вместо тэтэшника носил давно снятый с вооружения маузер. И от тачанок никак не хотел отказываться. Словом, «косил» под Котовского. Над ним посмеивались, но за храбрость, удаль, мужество и по-детски наивную веру в высшую справедливость и всеобщее счастье уважали, даже любили.
Пулеметчики, выдвинувшись вперед, плотным огнем прижали бандитов к земле. Когда эскадрон ворвался в бандитский бивак, Удальцов с удивлением увидел посреди лагеря только двух человек, которые не предпринимали ни малейших попыток укрыться от атакующего противника. Первый, низкорослый и тщедушный, вооруженный охотничьим ружьем, пошатываясь, бродил вокруг тлеющего кострища, над которым висел на стволе дерева обгоревший скелет. На конников бандит не реагировал. Удальцов легко снес ему голову, пожалев, что вложил в удар столько силы: шея оказалась слишком тонкой. Второй, рослый, бородатый, с виду безоружный попытался сопротивляться. Схватив валявшуюся на земле винтовку, он быстро прицелился и выстрелил. Комэск увернулся от пули, и тогда бандит, широко расставив ноги и подавшись вперед, изготовился принять коня на штык. Сверкнула шашка, и винтовка с лязгом отлетела в сторону, а вороной жеребец Удальцова грудью опрокинул бандита на землю. Комэск принялся гарцевать на поверженном враге. Тяжелый конь копытами крушил ему ребра, вдавливал в землю внутренности. Бандит выл и орал, пока одна из стальных подков не опустилась на его разбойничье сердце. Тут он трепыхнулся в последний раз, захрипел и застыл, раскинув в стороны конечности. Муртаза Заурбеков, мечтавший стать имамом всего Кавказа, закончил свой жизненный путь.
Том временем скоротечный бой завершился полным разгромом банды. Санитары перевязывали раненых, чекисты обыскивали мертвых, собирая и сортируя документы, при этом офицерская книжка обер-лейтенанта Штайница, обнаруженная в кармане одного из убитых, никого из сотрудников НКГБ не удивила. Оперативный фотограф снимал трупы, бойцы стаскивали на середину поляны трофейное оружие и укладывали его рядами: винтовки отдельно, автоматы отдельно, ножи, кинжалы и шашки отдельно, гранаты тоже отдельно. Из Бентароя приехали две полуторки: забрать своих убитых и раненых. На одну из машин погрузили останки Сергея. Появились местные старики с телегами. Они просили отдать им тела родственников для захоронения. Им пообещали выдать трупы после их идентификации.
К Удальцову, прихрамывая, подошел раненный в бедро навылет Дятлов и попросил водки. Комэск протянул ему свою флягу. Дятлов сделал несколько глотков и вернул алюминиевую посудину. Одна штанина его галифе была разрезана во время перевязки, после чего начальник отдела «ББ» частично утратил боевой вид. Он осознавал это и испытывал некоторое смущение и раздражение.
– Кого это они сожгли? – поинтересовался Удальцов.
– Серегу Казаринова сожгли.
– Серегу?! У шакалье! У зверье! В Барабинскую степь их! Всех!!! И чтоб ни одной горы вокруг!
– Товарищ Сталин знает, куда их определить.
Душа Удальцова жаждала мести. И тут взгляд его упал на кошару.
– А там кто?
– Там пленные.
– Сколько их?
– Одиннадцать человек.
– Спалить всех к е….. матери! Давай вали сено под стены и поджигай!
Конники, потерявшие в боях с бандитами не один десяток товарищей, с величайшим рвением бросились исполнять приказ своего командира.
– Не смей! – крикнул Дятлов. – Это же ведь пленные! Я тебе запрещаю!
– Кто ты такой, чтобы мне запрещать? Начальник? Или, может, старший по званию?
– Тебя посадят, идиот!
– Пускай! Зато Сереге в раю будет весело! Хромай отсюда и занимайся своим делом!
– Ты хоть перепиши их, – попросил Дятлов. – Они все в розыске.
– Переписать – перепишу, ладно уж.
Дятлов отошел к чекистам, радуясь в глубине души тому, что зверей сожгут и что приказ поджечь кошару отдал не он.
Только один пленный владел русским языком, и только он один понял, о чем говорили Удальцов с Дятловым. Это был «Хасан». Он прильнул глазами к щели в стене и увидел Удальцова, а рядом местных жителей, которые приехали за своими убитыми. Дятлова поблизости не было. Если открыться Удальцову, старики все услышат и тогда ни ему, ни его родителям, ни жене, ни четырем детишкам все равно не жить. «Хасан» решил молчать, а когда пленных переписывали, шепотом попросил солдата передать капитану Дятлову, что бентаройский мулла – предатель. Солдат ошалело взглянул на него и пообещал исполнить эту последнюю просьбу приговоренного к смерти.
Когда кошара запылала и люди в ней стали кричать и биться телами о дверь, чтобы вырваться наружу, бойцы, громко обсуждавшие отдельные эпизоды только что отгремевшего боя, разом умолкли и лица их потемнели…
Приехал старшина с полевой кухней. Запахло борщом и макаронами по-флотски, однако вонь горелой человечины, витавшая над поляной, забивала эти вкусные запахи, и кусок никому не лез в горло.
Прибыл полковник Ерохин на ленд-лизовском [6] джипе. Выслушал рапорт Дятлова, жестом подозвал Удальцова и, когда тот подъехал, тихо сказал ему:
– Клади оружие.
Начальник областного управления HKГБ обладал необъятной властью, и никому, даже Удальцову, не пришло бы в голову ослушаться его. Комэск расстегнул ремень, стянул с себя кожаную сбрую вместе с маузером и шашкой и бросил все это на заднее сиденье автомобиля.
– Слезай с коня. Негоже распоясанному командиру сидеть в седле. Сдай эскадрон заместителю и иди ко мне в машину.
Читая список сожженных пленников, Ерохин наткнулся на фамилию «Хасана». Он ахнул, застонал даже. Господи! Что же я скажу его отцу?! Отец агента был другом Кирова еще по временам гражданской войны. Он воспитал сына в духе беззаветной преданности Советской власти и России. Ерохин с жестокой неприязнью взглянул на отважного полудурка Удальцова, которого все считали любимчиком полковника. Бывший комэск безмятежно дымил папироской, поглаживая густую черную гриву своего жеребца. Ерохин подумал, что многие сотни лет прошли с тех пор, как землю посетили Иисус, Магомед и Будда, но люди за это время не стали лучше. Значит, какая польза от учений великих пророков? И если великие не смогли превратить зверя в человека, то куда уж ему, Ерохину, достичь положительных результатов на этом безнадежном поприще.
– Поехали! – приказал он.
Эскадрон эскортом проводил до Бентароя арестованного командира.
– У меня к вам две просьбы, Анатолий Степанович, – заговорил вдруг молчавший доселе Удальцов.
– Валяй! Что смогу – сделаю.
– Не выгоняйте с работы Верку Измайлову.
– За что ж ее выгонять?
– Беременная она. Ребенок будет у нее от Сереги. Серега был кореш мне.
– О Вере и ее ребенке позаботимся.
– Вторая просьба касается лично меня: не сваливайте меня в Гулаг, а сдайте в штрафбат. Я кровью смою…
– Постараюсь что-нибудь сделать.
У въезда в райцентр эскадрон отстал от машины. И тут новый комэск решил поднять боевой дух вверенного ему подразделения.
– Запевай! – скомандовал он и, приосанившись, оглядел строй своих конников.
Запевала послушно начал: «Шел отряд по берегу…» Но песня не пошла. Запевала попробовал: «Там, вдали за рекой…» И эта песня не пошла тоже. Комэск все понял и дал отбой:
– Отставить песню!
Вечерело. Кровавое солнце окуналось в кровавую зарю…
И еще будет много кровавых зорь над этими горами, лесами и степями. И внуки погибших сегодня падут через полвека в смертельной битве на этой самой благословенной кавказской земле. Сгорит в танке внук Сергея Казаринова. Разлетятся в клочья на минном поле, пытаясь вырваться из осажденного русскими Нефтегорска, оба правнука Муртазы Заурбекова. И тысячи матерей, заломив руки, завоют по своим сыновьям, и голодные собаки будут жрать трупы своих убитых хозяев, и безногие дети на костылях будут играть в прятки среди развалин.
Как долго будет продолжаться это? Кто знает. Быть может, до той поры, когда человек перестанет притворяться человеком, но станет им.
История, которую я хочу рассказать, началась в середине шестидесятых годов в Германии, а закончилась через десять лет в краях совсем иных.
Я, молодой оперработник разведки, принимал дела у моего сослуживца Жени Чекмарева, завершавшего загранкомандировку. Женя, по-немецки Ойген, был битым-перебитым, прошедшим огонь и медные трубы старшим опером. Мне еще только предстояло стать таким.
Мы сидели друг против друга у открытого окна, вдыхая запах цветущих акаций, потягивая «Колу» и приводя в порядок секретную документацию, которая подлежала передаче. Было жарко, несмотря на то, что между нами гудел, как аэроплан на бреющем полете, огромный старинный вентилятор, взятый в сорок пятом в качестве трофея.
