Ознакомительная версия.
Война. Я сбросил груду информации об авиации. Пассивное знание сделалось активным. «Ю-88» как ночной истребитель, левая педаль, планшет и дымовая шашка: а там ожили герои, и ожила война, и все закрутилось само: плюс дозы смеха, слез и красивых фраз.
Я и сейчас удивляюсь, когда это воспринимают всерьез.
10. Держи карман шире
И шли месяцы, и облетал календарь, и не звонил телефон из издательства. Что, когда, как? Принятая вроде рукопись лежала мертво.
Зато деньги текли живо. Рубль оставался. Как обычно – один на всю оставшуюся жизнь.
Кошелек мне подарила бабушка на тринадцатилетие. Хороший, кожаный с латунью. Истерт, а исправен. И вот в магазине его в кармане не оказалось, и рубля внутри, естественно, тоже.
Суеверная мысль утешала, как могла: в нем не держались деньги, да много никогда и не было – уход спутника бедности не означает ли уход самой бедности?
Рубль я занял, а мысль о кошельке развивалась в комфортном направлении: неразменный рубль, кошелек-самобранка, воздаяние за неподкупную бедность. Хороший человек – это не профессия? А если профессия?
Мой коричневый кошелечек с облупленной кнопкой и латунной защелкой внутреннего отделения стал вознаграждать за добрые дела. Чем добрей дело – тем выше плата. И хорошо стало маленькому человеку, его владельцу.
А потом плата стала расти неизвестно за что. А потом она стала пугающе велика! Испуганный человек ощутил удушливую зависимость! И чтоб переломить явно дьявольскую плату – стал специально творить зло! И кошелек платил.
Мои копейки вообще перестали меня интересовать. Я раскручивал золотого тельца, и стонал герой, не в силах сбросить ярмо кумира. Он бросил делать вообще что бы то ни было! Кошелек платил.
И вышвырнул он благодетеля с высоты в омут. И вернулся живой кошелек, и дал ему в морду, и приласкал его жену.
Три месяца. Тридцать страниц.
11. Встреча на высшем уровне
Раз в пару месяцев мне заказывали материал из отдела культуры русской газеты: молодежка, вечерка или «большая» – партийная. У них был процент на «авторские» – т. е. не своими сотрудниками написанные.
Оп. Интервью с Эме Бээкман. Ведущая романистка. Жена Владимира Бээкмана. Будешь? Думай. Вот телефон.
Подумал. Позвонил. Договорился.
Бриться и наряжаться я принципиально не стал. Еще не хватало выглядеть прогнувшимся.
И обедать в этот день не стал. Приглашение в дом на четыре: еда будет, чего хлебом набиваться.
Они жили в фешенебельном предместье. Я не нашел адрес. И, званый на четыре, злобно позвонил без двадцати пять, куда они провалились?
В Эстонии подобное возможно, только если звонок из реанимации.
Без пяти пять! Голубые елки за оградой, и мраморный дог между ними. Выходит к калитке хозяин во фрачной (клянусь!) рубашке с бабочкой, и выплывает на крыльцо хозяйка в маленьком черном платье от Шанель. И вместо цветка я сморкаюсь в грязный носовой платок: простужен я.
Они держались блестяще. Доброжелательность и простота. Льняная скатерть, серебряный кофейник, немецкие конфеты, финское печенье, американские сигареты: «Прошу вас!».
Закурил и я свой беломор. Кофе был отличный, жрать их заедки я не мог себе позволить, обед явно не предполагался. Желудок скрипел. От злобы я был особенно независим.
Первый вопрос был о борьбе с писательской бессонницей, и он родил подобие любви. Это было сугубо профессиональное интервью. На половину вопросов отвечал муж – Бээкман, и над пропастью первой вышибной рецензии он строил мост цивилизованных отношений. А я подавал стройматериалы в виде реплик и вопросов.
Через какое-то время мне позвонил Каллас и поздравил с тем, что я понравился Бээкману. Я ответил честно, что Бээкманы держались достойно. А вышедшее интервью неделю висело на доске редакции как гвоздь.
Больше меня в Союзе писателей Эстонии не репрессировали.
12. Гуру
И настал день! И телефон зазвонил!
И со мной подписали договор на книгу ! И выдали аванс! Тридцать процентов без потиражных из договорных десяти листов объема по начальной ставке сто пятьдесят рублей за лист. Четыреста пятьдесят! А за вот так, без пота и пахоты – а получите за ваши рассказы пока.
Пуганая ворона боится не кустов. Пуганая ворона боится мысли о том, что кусты вообще существуют. Суеверие давно поразило меня до корней сознания. Не кажи гоп, пока не ушед целым из прыжкового сектора. Выкидывали книги на любом этапе. Уже набранные рассыпали. Уже напечатанный тираж под нож пускали. И все знали примеры.
По мере приближения к цели нервное напряжение нарастает!!
А мой благодетель, взявший меня с улицы, из самотека, Айн Тоотс, по заключении договора провел со мной беседу о том, каковым надлежит быть рассказу. И я израсходовал на свое молчание еще изрядную долю терпения, отпущенную мне Господом на жизнь.
Сколько редакторов учили меня писать правильно!
Я начал это рассказ 31 декабря. Я уже давно работал в этот день до вечера. Мне это нравилось.
Я давно мечтал изложить все, что знаю и понимаю насчет писания короткой прозы. И класть такую тонкую рукопись поверх подборки рассказов. Для редакторов. Чтоб они прочли и прониклись. Что я знаю за короткую прозу. И пишу «не такие» рассказы не из серости. А потому что далеко ушагал за учебник.
И вот меня допекло. И я намотал все свои знания и воззрения на центральную фигуру условного рассказа: резонера, наставника и мэтра. А себя изобразил учеником.
И положил потом этот рассказ поверх настоящих, и отправил в московские редакции.
И пришел ответ из «Литературной учебы». Что какой прекрасный рассказ! Какой образ героя, старика-наставника, какой характер! Меня поздравили. Берем для публикации. Остальные рассказы страдают пока прежними недостатками. Скажите: а старик этот – кто?
Сидел я с открытым ртом: смейся и плачь. Вот тебе инструкция-предисловие. Да я его вообще за рассказ не считал. Я думал: они прочтут – и поймут настоящие рассказы.
Два года – и напечатали! Вместо «Гуру» назвали «Учитель», портвейн и стервеца убрали, и т. п., – но напечатали.
И его многие, кто начинал тогда писать, помнят по этой публикации и поныне: инструкция по прозе, жесткий семинарий и практикум.
«А кто был этот ваш учитель?» Да никого не было!
Но что характерно: в Ленинграде два литератора старшего поколения скромно сознались, что это они меня учили.
13. Московские гастроли
На 9 Мая я стал ездить в Москву. И оставался дней на пять. Здесь укоренился в Ясенево университетский друг. На автобусе, метро и троллейбусах я успевал оставить свои рассказы в четырех местах, выпить в пятом на литературные темы и в час ночи впасть обратно на ночлег.
Забегая вперед: я делал это десять лет! Я надевал тщательно сберегаемые джинсы, кожаный пиджак от цеха резинширпотреба Бакинского шинного завода, складывал рукописи в пластмассовый «дипломат» и тратил на гастроль не менее семидесяти рублей, включая билеты.
Я шел самотеком с улицы. За меня никто не звонил, и меня никто не знал. Я повторял себе: «У меня нет ничего, кроме качества моей работы».
Они все кончились вместе с Советской Властью, в которой они так приятно устроились и которую они так благородно поносили.
Я уже не рассчитывал на успех и не огорчался отказами и отлупами. Я долбил на автопилоте и сбивал что-то рефлекторными толчками.
И взяли рассказ в «Юности», и раза четыре ставили в номер! – меня не было весь год, и он выпадал. И классик Сергей Палыч Залыгин взял меня в свой «Новый мир», но он был небожитель, и рассказ отодвинули навсегда внизу в отделе.
Какая все фигня по сравнению со Сталинградом!
Через десять лет! рассказ «Положение во гроб» прямо из «Огонька» переведут сразу на десяток языков: все будет уже иначе.
14. Рандеву со знаменитостью
И только в журнале «Знание – сила» завлит Рома Подольный, лысокудрявый гусар-колобок, проникся всякими чувствами к моим текстам и выкладкам. И решил сделать добро, взяв у меня интервью как у звезды семинара фантастов и представителя русской литературы в Эстонии.
Интервью! В журнале! Семисоттысячным тиражом, в СССР! А вот это, ребята, уже ступень!
И уж он меня спросил. И уж я ему ответил. И вылизано все было, свинчено и склепано, как рекордный экземпляр самолета. Мы оба понимали, что к чему.
Интервью долго не лезло, и в конце концов Роме его дали в руки взад обратно, не вдаваясь в причины. Он сокрушался мне в телефон и приезжал в Таллин поддерживать.
Да, я был уеден и взведен. Хрен вам в очи заместо земляничной поляны.
Ну так подавитесь. Я сам возьму у себя интервью. И сам отвечу. И сделаю это лучше вас. И сам напишу как хочу. И сам опубликую. В своем сборнике. Таким тиражом, как получится. Не суть важно. А важно – сделать так, чтоб это жило не день, как газета, и не месяц, как журнал. Нет смысла! Работать надо навсегда. А навсегда – это надолго Интервью стало шириться за грани жанра.
Это был рассказ о достигнутом успехе. О часе славы и годах одиночества. О горечи изгоя и гордости избранника. О зависти и верности. О том, что есть гений признанный и непризнанный. На второй день работы пропавшее интервью перестало меня интересовать!
Ознакомительная версия.
