– Просыпайся, соня!
– Я не Соня, – подумала Тата, – На том свете выспишься! – На этом, – хрипло сказала она, по своей привычке опять принимаясь спорить. Он присел к ней, то есть к себе на кровать, это ведь его кровать, и положил рядом с ней пакет, похоже из аптеки. Она попыталась сесть и резко стукнулась лбом о какую-то штуку вроде рельса, торчащую на полметра из стены прямо над изголовьем кровати. Митя с опозданием попытался закрыть ладонью ржавый швеллер, Тата чуть не заплакала, заплакала бы, если бы была жива. «Он такой милый», – подумала она и заметила, что тот покраснел, – смешно: мёртвый смущается, но она уже успела разбить лоб у линии роста волос.
– Ну вот, теперь ничего не заживёт как на собаке, – сказала она, – И до свадьбы ничего не заживёт, – добавил Митя и, взяв в твёрдые, слегка шершавые ладони её бледное разбитое лицо, осторожно поцеловал в губы, Тата растрогалась и если бы не была мёртвой, то точно заплакала бы.
– Я принёс пластырь, – сказал Митя, – ложись, – сказал он, она испугалась, он засмеялся, – не бойся, нечего уже бояться, – она легла и расслабилась.
Разбитое лицо сочилось сукровицей. Крови, как у живых, не было, но и заживать, судя по всему, не будет. Будет теперь всё время мокнуть, подумала Тата.
– Заживать будет плохо, – подтвердил её невесёлые мысли молодой художник. Он наклонился над ней и заклеил пластырем разбитую щёку.
– Холодно, – ровно сказала Тата. – Как мёртвому припарки, – вспомнила она поговорку и хихикнула, молодой мёртвый тоже засмеялся, они ржали не останавливаясь минут пять, потом он погладил её по волосам и вытащил очередной опавший лист и помахал у неё перед носом. Заклеил ей скулу и лоб.
– Ну вот, теперь ты у меня красавица, – сказал он довольно.
Она потребовала зеркало и, получив его, плакала примерно полчаса, пока Митя делал вид, что не замечает её рыданий, и ходил, перекладывая с места на место хлам в своей мастерской.
– Ещё скажи, что смерть мне к лицу, – саркастически сказала Тата.
Он смутился и опять покраснел, Тата попыталась сесть в кровати, открыла глаза и увидела, как он на всякий случай закрывает рукой швеллер, чтобы она опять не врезалась в него головой, ей стало тепло и больно где-то внутри, на глаза навернулись слёзы, как у живой.
– А что с тобой случилось? – спросил он, не глядя Тате в глаза.
Она завелась ещё на полчаса слёз, Митя не знал, куда деваться. Он уже не рад, что спросил.
– Я не знаю, – призналась она и прибавила дрогнувшим голосом, – меня это не волнует.
Она сидела на кровати, свесив ноги на холодный пол, в тоске и печали, маленький смелый убитый солдат, и не просила помощи, и это больше всего резануло Митю по сердцу – а он-то думал, что теперь ему на всё будет наплевать.
Тата подумала: какая жизнь стала у неё насыщенная, только жаль, что после того, как он умерла.
Они задремали на его кровати близко и тепло.
Когда Тата проснулась и осторожно открыла глаза, Мити рядом не было. Она лежала и смотрела в весёленький потолок. Хорошо, что она мёртвая, а то бы опять ревела, но так как ничего хуже того, что с ней уже произошло, быть не могло, она передумала плакать и стала ждать, что будет дальше. Дальше пришёл Митя, пришёл – громко сказано. Чёрт его принёс – это было вернее. От него несло водкой. Тата испугалась: что делать с живым напившемся мужчиной, она теоретически знала, но вот что делать с мёртвым, непонятно. Судя по всему, Митя и сам не знал. Он был горячий, как живой, но кожа пошла синими пятнами, он сел рядом с Татой, и она едва успела подставить ему пакет, который он принёс из аптеки, бинты и коробку с пластырем Тата вынуть не успела и они пропали, потому что его тут же вырвало. Тата спросила:
– Ты что, напился?
– Нет, умылся, как умер, так пить уже не могу, – пробормотал он.
Его скрутило судорогой, он согнулся пополам, голова болталась у колен, и изрыгнул фонтан водки с кровью. Его выворачивало наизнанку черной свернувшейся кровью и водкой. Крови было больше суток. Значит, он умер день назад. На два дня позже, чем я, – поняла Тата. А сейчас он мне соврал, наверное, попробовал, и водка вызвала приступ рвоты. У Мити из глаз и носа текла водка со слезами. Он плакал и сморкался водкой. Тата приладила пакет у него под ногами.
Она прижалась к его спине грудью, правой рукой сгребла рубашку, чтобы она не запачкалась, а левой на весу держала его потный лоб. Горячий лоб в холодной испарине. Рука скользила. Она периодически вытирала руку о себя. Митя отплёвывался и шмыгал носом. Пытался что-то сказать и отводил её руки. Тате не было противно. Она ощущала нежность пополам с жалостью. Но сказать ничего не могла, не знала, что сказать. Просто нежно держала его голову и прижимала к груди рубашку. Она отвела его волосы со лба. Волосы были влажными и тоже пахли водкой.
Она вдруг ясно увидела, как он умер день назад прямо здесь в тесной компании: он захлебнулся, потому что никто не держал ему голову, как она сейчас. Она видела, как утром его друзья обнаружили его тело и разбежались. Не стали даже трогать. Неохота вызывать полицию и давать показания. Тата удивилась, что так ясно всё видела, как будто просматривала видеозапись. Она ужаснулась такой смерти, хотя, она так и не знала, как это было у неё. Может, хуже. Судя по опавшим листьям в волосах, – хуже, и живот болел, точнее, ныл, а, может, посмертные травмы не так сильно болят, как прижизненные, она решила не вдаваться, или всё-таки спросить Митю, что он видит. Я вижу его смерть, может, он видит мою, – или не спрашивать: бывает такая смерть, что лучше не знать. Куда девается весь тот ужас и боль, когда человек погибает страшной, ужасной смертью, не может быть, чтобы это всё просто растворилось без последствий, наверное, повышает энтропию вселенной почище, чем чёрные дыры, нет, лучше не знать, откуда у меня в волосах эти чёртовы листья и почему ноет живот, лучше не спрашивать, лучше делать вид, что мне всё равно. А мне и в самом деле всё равно, я же мёртвая.
Она гладила Митю по голове. Его тело уже не сотрясали спазмы. Он дышал почти ровно.
– Извини, – сказал он.
– Наврал, – спокойно сказала Тата, – что, так хотелось продолжения банкета, – критически сказала она. – Не вышло? Митя опустил голову. Она сказала:
– Ты даже не жалеешь, что умер, ты жалеешь, что больше не можешь пить.
Митя поднял на неё глаза и сделал лицо раскаявшегося грешника, наполовину ставшего ангелом, артист! Она спросила, где у него можно найти ведро с водой и тряпку. Митя схватил из кучи первую попавшуюся серо-зелёную рубашку и протянул ей. Тата отвлеклась, пока мыла пол.
Потом она прилегла и стала от безысходности смотреть в цветной смешной детский потолок. Стало светлее, ещё светлее. Над ней нависло Митино лицо, он шевелил губами, она пыталась разобрать, что он говорит, но у неё ничего не получалось, она сосредоточилась на движении его губ, но ничего не слышала, ей показалось, что он сказал «пора», в ушах стоял непрерывный гул, как будто она приложила ухо к трубе, по которой непрерывно под большим напором гнали воду, мочке уха стало горячо, горячую, значит, гнали. Потом гул, шедший толчками, затих, почти перестал беспокоить. Она почувствовала, как Митя нежно проводит рукой, ласково гладит её по щеке, Боже, как нежно и как будто нечаянно, так, чтобы она не подумала, что он и в самом деле гладит, как будто робко, случайно гладит, она попыталась сосредоточиться на оставшихся чувствах, которые быстро уходили из под её контроля, язык не шевелится, в глазах темнеет, ощущение Митиной руки на щеке тает, тает, вот и нет почти ничего, темно…
– Дмитрий Дмитриевич, она пришла в себя! – с долей ревнивой зависти доложила дежурная сестра.
По коридору очень быстрыми лёгкими шагами, можно сказать, бегом, нёсся молодой доктор, непонятно, почему он так привязался к этой пациентке, не отходил от неё всю неделю, пока она была в коме, и как всегда бывает, она пришла в себя именно тогда, когда его не было рядом.
Дмитрий Дмитриевич Рыбкин, клинический плейбой, в смысле самый большой из всех, а их немало, плейбоев Клиники неотложной медпомощи имени Св. Себастьяна, но он – первый среди равных, красавец с тёмными густыми кудрями, совсем чуть-чуть соли и перца в волосах, для остроты, высокий, сухой, длиннорукий, длинноногий и чуть-чуть элегантно-сутулый, или просто гибкий, раскачивающийся слегка, как тростник, и когда он так быстро шёл, казалось, он запросто может полететь, только стесняется, а может, просто не хочет, чтобы все видели, как он пролетает по коридору. Халат белый, как крылья ангела, плавно стелется за ним по воздуху.
Из темноты на Тату выплыло очень знакомое лицо (Митино?), она тут же, как бывает, когда просыпаешься, забыла, что это лицо показалось ей знакомым, забыла его как сон.
– Как ты себя чувствуешь? – услышала она сквозь гул крови в ушах, она никогда прежде не видела этого темноволосого доктора, который, внимательно глядя в её глаза, украдкой нежно погладил по щеке. Сестра подала ему фонарик, но он показал ей глазами, чтобы она отошла. Она с недовольной гримасой, мол, не больно-то и хотелось, отступила.
