– Лейтенант Муромцев Алексей Константинович? – спросил ротмистр, как бы требуя подтверждения.
– Да! – жалкое подобие улыбки появилось на ее лице, и она моргнула.
– Разжалован в рядовые с лишением чинов и наград. Больше я ничем не могу вам помочь, мадам. Еще раз извините. – Ротмистр отдал честь и потерял к даме всякий интерес. Тем не менее он продолжал стоять рядом с ней, опекая до тех пор, пока она находится в зоне его ответственности.
Краски поблекли, утрачивая яркость. Стало нестерпимо жарко и захотелось пить. Катя распахнула ворот, стащила шарф и пошла к выходу. В висках стучало. Она видела краем глаза, как в холл вошел офицер и стал чуть в стороне, наблюдая за ней.
Он ее не интересовал. Ее уже ничто не интересовало.
В голове загудело, и пол стал уходить из-под ног. Все завертелось, и кто-то закричал, требуя воды.
У нее было ощущение, что ее, словно муху, прихлопнули гигантской мухобойкой, размазав посреди уходящего за горизонт холла, увешанного портретами судей, прокуроров и членов императорской семьи. Они хохотали над ней, кривляясь в своих позолоченных рамах, высовывая язык и показывая на нее пальцем.
– Смотрите, смотрите, – на все голоса верещали они, – она интересуется судьбой отщепенца Муромцева.
– Это который? – басил судья, теребя напомаженные локоны парика.
– Да тот, который сегодня, согласно высочайшему повелению, был разжалован в рядовые, исключен из гвардии и отправлен к черту на кулички.
– Ха-ха-ха… – смеялись прокуроры.
– Куда, куда отправили? – кокетничали злобные носатые дамы с плюмажами на голове, отчего напоминали цирковых крыс.
– Туда, мадам, – веселился шеф жандармов и тыкал пальцем в топографическую карту, на которой посреди гор и лесов было написано слово «тартарары». – В тартарары!
* * *
Очнулась она в пролетке. Рядом с ней стоял мужчина лет сорока в шинели морского офицера и держал ее за руку.
Катя тряхнула головой, сбрасывая пелену с глаз. Аккуратно вытащила свою ладонь из его руки и помассировала виски.
– Вот! Потрите в середине лба и над бровями. Это помогает, – мужчина протянул ей перламутровую коробочку, сделанную в виде маленького пивного бочонка.
– Что это?
– Китайский бальзам. Там женьшень, чабрец, мята и еще какая-то дрянь. Лучше средства от мигреней я не встречал.
Катя смотрела на него все еще затуманенным взором, не понимая, кто он такой и где она находится. Затем сняла перчатку и, отвинтив темно-зеленую крышечку с изображением дракона, макнула палец в желтоватый крем, источающий аромат трав и бальзамов. Коснулась лба. Появилось легкое жжение, и мир стал обретать реальные черты.
– Спасибо. Он действительно хорош.
– Оставьте себе.
– А ваша мигрень?
– Моя мигрень не лечится. Как сказал один знакомый доктор: «Лучшее средство от головной боли – это гильотина».
Катя спрятала коробочку с драконами в ридикюль и улыбнулась, стараясь вспомнить, где она видела этого человека. Эти жесты, этот юмор…
Где же она его видела?.. Стоп! Это он вошел в здание суда, когда она пыталась узнать о судьбе Алексея. Катя решила зайти издалека, стараясь узнать, кто он и что тут делает.
– Кажется, я потеряла сознание.
– Хуже того. Вы пытались упасть на пол. И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы я вас не поймал.
– Я искренне благодарна вам. Только не знаю вашего имени.
Мужчина молчал, и Катя тронула за плечо кучера, который все это время тихо сидел на козлах, ожидая, когда госпожа наговорится и можно будет щелкнуть кнутом и крикнуть: «Пошла, родимая!»
– Трогай.
– Пошла, родимая! – Захар дернул вожжи, и пролетка затарахтела по мостовой.
– Моя фамилия Истомин, – крикнул он ей вслед. – Мы встречались с вами в цветочном магазине.
Было ощущение, что из нее разом откачали воздух.
– Стой! – крикнула Катя, и Захар резко натянул поводья, поднимая лошадь на дыбы.
Катя зачем-то сняла перчатки: зачем она это сделала, она и сама не знала. Но Истомину показалось, что она собирается дать ему пощечину.
– Спрошу прямо. Вы следили за мной?
– Отвечу не таясь. – Истомин улыбнулся. – Да, я следил за вами. Но не по своей воле…
* * *
Пролетка свернула с Литейного и не спеша катилась по Невскому проспекту. Подняв полог и спрятавшись от посторонних глаз, в пролетке сидели Катя и Истомин. Разговор крутился вокруг ее визита в здание военно-окружного суда и неслучайного появления Истомина в том же здании и в то же время.
– Позвольте узнать, зачем вы приходили?
– Я интересовалась его судьбой.
– Вы интересовались судьбой Муромцева?
– Да!
– Зачем? Все же в прошлом. Встретились и разошлись.
– Это все не так! – Она взмахнула руками, будто стряхивая с них налипшее непонимание, которое ее окружало два последних месяца. – Все почему-то винят меня. Я сама виню себя, но не понимаю почему. Да, я жалею, что все так вышло. Сплошное недоразумение. Встретились, сцена глупой ревности, драка и суд. Суд, лишивший меня покоя. Если бы не та встреча на Невском, все было бы так, как было до этого. Я жена действительного статского советника, а он гвардейский офицер, и у каждого своя жизнь. – Катя повернулась к Истомину и посмотрела в его лицо. – Зачем, зачем он поехал за мной? Скажите мне, Николай, вы же его друг, вы знаете его лучше меня…
Истомин не был политиком. Он был офицером. И со свойственной только этому сословию прямотой спросил ее о том, чего она больше всего хочет.
– Вы бы хотели вернуться в прошлое?
Вопрос был с подтекстом. Но Катя не стала юлить и уходить от ответа. Она лишь помолчала немного, собираясь с мыслями. Как сказать, чтобы он понял, что тот злополучный день – самый счастливый день в ее жизни? И что это не один день в череде множества дней, называемых «жизнь», этот день – вся ее жизнь?
– Нет. Я не хочу возврата… И сделаю все, чтобы не возвращаться в прошлое. Мне иногда кажется, что наши жизни переплелись каким-то образом. Что-то изменилось. Я это чувствую. Сейчас, не озираясь ни на кого и не боясь предрассудков, я могла бы запросто подойти к нему, взять его за руки и поцеловать. Как двадцать лет назад, когда мы сидели на чердаке, зарывшись в солому, и, держась за руки, загадывали желания.
– Что вы тогда загадали?
– Быть вместе.
– Значит, будете.
– Я хотела спросить у вас, Николай. Вы действительно следили за мной?
– Конечно же, нет. Это была уловка, чтобы иметь возможность поговорить с вами.
– Тогда что же вы там делали? Если это не военная тайна.
– Да нет никакой тайны. Я приходил забрать его прошение о повторном рассмотрении дела и назначении суда присяжных.
– Он решил не подавать на апелляцию? Но почему? – Она так разволновалась, что на щеках появился румянец.
– Я тоже его спросил об этом. На что он сказал: «А зачем? Мне дали шанс все исправить в этой жизни, и я должен им воспользоваться».
– Что вы такое говорите? Что исправить, какой шанс? Я просто не понимаю, о чем идет речь.
– Знаете, Екатерина Андреевна, порой мне кажется, что нам всем посылают испытания и при этом говорят: «Вот тебе конец веревки, не отпускай ее, и ты переплывешь реку». А мы говорим: вот ерунда какая, зачем мне эта веревка, если я умею плавать, она только мешает плыть… И мы бросаем ее и плывем, даже не подозревая, что второй конец той самой веревки, которую мы бросили, держал сам Господь.
– Это притча из Евангелия?
– Нет. Эту притчу мне рассказал Муромцев перед отправкой в Порт-Артур. И добавил: «Я не брошу свою веревку, даже если ее сплетут из терновых веток». И при этом он говорил только о вас. Вы для него надежда.
Они замолчали, думая каждый о своем.
Пролетка миновала памятник Екатерине, накрытый реставрационными лесами, протарахтела мимо здания Генштаба и, свернув на Малую Морскую, подъехала к Исаакиевскому собору. Купол на миг блеснул, переливаясь в солнечных лучах, потом он как-то потемнел и погас, слившись с серым небом. Солнце исчезло, и по крыше пролетки забарабанил дождь.
Захар поднял воротник и посильнее надвинул на уши картуз. Цыкнул на лошадей, которые не хотели мокнуть и решили остановиться под раскидистым деревом. Придержал поводья, стравливая левую вожжу, и повернул на набережную. Улица шла чуть под наклон и выводила к причалам, от которых ходили в Кронштадт кораблики, стуча по воде своими деревянными колесами.
Возле вокзала Захар натянул поводья, останавливая пролетку. Истомин кинул руку к козырьку.
– Я прощаюсь с вами, Екатерина Андреевна, и надеюсь, не навсегда.
– Я тоже надеюсь. – Катя вздохнула, и в уголках глаз блеснули слезы. – Спасибо вам, Николай, за все.
Истомин щелкнул ручкой, открыл дверцу и спрыгнул на мостовую. Прикрыв дверь, он повернулся и посмотрел на Катю. Ее лицо, ее черты! Это был ангел, случайно встретившийся на его пути. Он был не в состоянии отвести глаза и тем более уйти. Но он должен был это сделать. По одной причине. Там, на Малой Итальянской, она приходила не к нему.
