Ознакомительная версия.
Эмма была уже мертвая. Я только увидел в ее глазах тускнеющее отражение. Если бы не ее отец, на которого я поднял глаза, наверное, в ту ночь я бы не выжил. Ведь для этого не нужен только пистолет. Я видел много горя за войну, но такого лица, как у него, не видел никогда. Я понял, что сейчас, здесь, горе нашло крайним именно его.
Капитана арестовали, но он оказался особистом, и его просто отправили в другую часть.
Майор Карпекин не отходил от меня ни на шаг, даже выпивать перестал. Через неделю его перевели из Кремса в Прагу. Я думаю, он специально это устроил, чтобы меня подальше от Эммы увезти. Но ведь это невозможно.
Все для меня закончилось. Так же, как и в детстве на берегу речки, я онемел и внутренне отказался от дальнейшей жизни. Воздух? Зачем воздух? Вода? Для чего она? Все стало бессмысленным, и люди казались бессмысленными существами. И я тоже. Для чего жить?
Для Эммы, сказал мне майор. Для нее, для родителей, для меня, говорил он, подливая себе в стакан – мой стоял полный. Для себя, для того, что ты есть, какой ты есть. Ты ж счастливейший человек! Тебе все дано! Ты все можешь, что захочешь, то и можешь. Такие задатки в тебе! А ты не понимаешь, нюни распустил.
Нюни я не распускал. Но жить не хотел. А майор, пьянея, только расходился. Да ты ж не знаешь, что, кроме тебя да ее отца, никому она не нужна, и нет ее на этом свете, и не будет, если вас не будет. Ты понимаешь, что ты ее должен держать в себе? Хранить!
Вот это меня очень сильно удивило и сильно на меня подействовало. То, что Эмма сейчас может быть только во мне. Ее нет, а я ее могу хранить. Хорошо сказал майор. Мне даже показалось, что он этими словами как волшебной палочкой дотронулся до меня и разбил скорлупу, из которой я уже не хотел выходить. Там бы и остался. Побежали по ней трещины, и рассыпалась скорлупа. Не думал я никогда, что в пьяных словах может быть правда.
Может быть, с этих пор я и стал думать об Эмме так, что поместил ее и в детство, и во всю жизнь. Оживил ее больше своей памяти.
Очень стыдно справляться со своим горем и жить дальше, как будто его не было. Но я надеялся на встречу с Эммой – что буду с улыбкой ей все это рассказывать, и она меня поймет. Главное, чтобы она не оказалась в пустоте до нашей встречи.
Целыми днями искал я в Праге ту школу, в которой сидел на уроке, и не находил. Но это лишь укрепило меня в моем желании приехать домой и стать учителем маленьких детей. Дом, дом, дом. Идешь по мостовой, и кажется, под каждый шаг не слово это говоришь, а мысль о доме стучит, как кровь в висках.
Мне и тут повезло. Объявили демобилизацию шахтеров. А я же как раз шахтер, до войны работал в забое. Справку мама мне быстро прислала, и майор помог назавтра же сделать приказ по части. Но просил обязательно первым делом заехать к нему домой, в Белоруссию, отвезти родным подарки. Только он на меня сердился, что я спешу. Говорил, вот завтра придет новое обмундирование, оденешься как герой, а то едешь в румынской обгорелой шинели. Но я не мог ждать. Не мог. Вот есть такое чувство, невыносимое, когда не можешь вытерпеть, надо только действовать. В крайнем случае, можно подождать ночь, вот я ее с трудом и переждал, а утром разогнался и вспрыгнул на грузовик, даже, кажется, и борта руками не коснулся.
Это была колонна трофейных грузовиков. Если бы я с ней не уехал, ждал бы следующей оказии еще месяц. Хоть и в новом обмундировании.
Набрался я стыда за дорогу. Как только грузовики останавливались на площадях чешских городов и городков возле столов с угощением, солдаты спрыгивали с машин и, не обращая внимания на местных, которые это угощение выставили, набирали бутылок, мяса, хлеба, прихватывали велосипеды, стоящие рядом, и грузили на машины. Местные опускали головы, я падал вниз лицом в кузов, чтобы не встретиться ни с кем из них глазами. До сих пор вспоминаю это и глаза машинально закрываю – стыдно. В Польше, правда, было уже не так. Там никто хлебом-солью не встречал, велосипедов не оставлял на площадях, колонну, наоборот, обстреливали. Вот тут и думай, что справедливей.
Оказалось, майор Карпекин Леонид Алексеевич отправил меня не просто с подарками, а прямо в свою большую учительскую семью с прямыми намеками. Его дочка Тоня училась в десятом классе. Майор передал ей целый чемодан чистых немецких тетрадок, гладких, как атлас. Пятьдесят килограммов был этот чемодан. Даже второй чемодан, с пшеничной мукой, был легче, всего пуда два. С колонной я доехал до города Гомеля, а оттуда надо было добираться до райцентра Чечерск, а потом еще тридцать километров до деревни Будище. Как я это все вез? Не сильно помню. Мое тогдашнее состояние складывалось из нескольких простых понятий: я жив, еду домой, дальше будет новая жизнь. В Гомеле военком выделил мне грузовик, это было правило для демобилизованных. Кабину я уступил каким-то старухам, а сам ехал в кузове. Еле доехал, потому что мороз в ноябре был необычный, под двадцать градусов. Даже дорога от Чечерска до Будища, когда меня везли уже не в кузове, а в санях, показалась мне теплее, потому что я то и дело соскакивал с саней и бежал с лошадью рядом. Хотел согреться. А может, хотел быстрее доехать. Только молодость могла не замечать ни мороза, ни холода, ни ветра.
Соединение обычности происходящего и бесконечности мира меня сильно удивляло. Я бежал рядом с лошадью, которая справляла свою нужду, этот резкий запах в морозном воздухе заставлял меня смеяться, когда я смотрел на звезды. Вот так вот в жизни – скрип полозьев, кряхтенье старика-возницы и вечные звезды над головой. А еще самое главное – ощущение самого себя внутри, своей души, своей памяти. Никогда никому не отдам моей Эммы, думал я на бегу.
Меня сразу приняли как зятя. Это меня, конечно, смутило. Я еще и дома не был, а меня уже женят. Теща Христина Павловна сказала, что для меня и работа в школе есть. Христина Павловна работала вместо своего мужа, пока он был на фронте, директором школы.
Кажется, одна только Тоня, на которой меня уже все женили, не выказывала радости. Она хотела учиться дальше и совсем не собиралась замуж. Мы с ней погуляли по улице, поразговаривали. Мне Тоня по-человечески понравилась тем, что бесконечно расспрашивала про отца. Какие у него стали привычки, как он просыпается, что делает. Эти подробности выдавали в ней очень хорошего человека. О себе она говорила мало. Просто не хотела. О своей эвакуации сказала коротко. Ехали в телеге, запряженной коровой, из Белоруссии в Россию, доехали до Липецкой области, в село Троекурово. У матери детей пятеро, Тоня старшая, мужчин нет. В дороге двое маленьких умерли. Так и убегали от фронта, пока не остановились у хороших людей. И тут Тоня стала подробно и увлеченно говорить об этих людях. Это мне тоже в ней понравилось. О своих тяготах вполслова, а о добрых людях рассказывала мне целый вечер. Когда возвращались домой, я сказал, что еще приеду, и спросил Тоню, хочет ли она этого. Она ответила, что будет очень рада. Такое было наше признание во взаимной симпатии.
Назавтра с утра я сказал Христине Павловне, что еду домой к маме. Кто меня мог отговорить? Майора рядом не было.
В молодости дорога домой – неудержимое счастье. Оно вырывается из тебя, летит вперед, и оказывается наконец, что ждет тебя дома.
Никогда не забуду – я вошел, на мне повисла мама, а за спиной стук в дверь. Вернулся с войны отец.
От такого совпадения, что мы одновременно вернулись, мама чуть сознание не потеряла. Целый вечер не могла в себя прийти. Думала не о нас, не о радости, а об этом совпадении, только головой качала: это ж надо, это ж надо, один вошел, а тут и второй! Мы с отцом только улыбались. Наверное, мы с ним за годы войны привыкли и к совпадениям, и к несовпадениям, удивить нас было трудно.
Взглянув на отца, я понял, почему всю жизнь испытывал какое-то странное чувство к нему. То ли стыд, то ли робость. Любил я его безмерно, но вместе с тем чувствовал, что чем-то его обижаю. И тут, увидев, понял: я же точь-в-точь как он. Я же заменяю его в этой жизни, и мне за это стыдно. Словно вытесняю его и не успею никогда рассказать ему все, что к нему чувствую. Даже сейчас, после войны, после того, что мы могли вообще не вернуться и, конечно же, здесь не встретиться, – мы во время этой встречи говорили не все, словно стеснялись своей любви друг к другу. Хотя как по-другому? Броситься на шею, обливаясь слезами? Я не знаю, как надо.
Отец, как и Тоня, расспрашивал меня, а сам о себе говорил мало. Я заметил эту их похожесть и рассказал отцу, что заезжал к дочери своего майора, отвозил подарки. Понравилась? – спросил отец. Понравилась, – ответил я. И не удержался, сказал: характером на тебя похожа. Отец, наверное, удивился, но переспрашивать не стал.
Мы проговорили до утра. Назавтра я пошел в военкомат, встал на учет. Тут меня приглашают в отдельную комнату. И вдруг я вижу человека, который чем-то похож на того капитана, что Эмму убил. Я уже давно убедился в том, что эти люди как из одного теста, похожи друг на друга. Я чувствовал, что они как не одной со мной породы, другие. И это во мне началось еще со времен раскулачивания, когда они стали ходить с наганами и снимать чужие полушубки. Такой же, именно такой был тот, самый главный мой враг в жизни. Тот, кто проткнул штыком маленькую девочку на берегу речки. Тот, кто убил Эмму. Мне кажется, что это один и тот же.
Ознакомительная версия.
