Ознакомительная версия.
Ждан, памятуя о своём недавнем спасении, никоим образом больше не хотел противопоставлять себя стихии, тем более такой чуждой себе и своенравной. Всегда, когда Ждан понимал, что ему будет не избежать незнакомого общества, он либо никак не обнаруживал перед другими своего «я», являя мягкую лояльность собеседникам, либо полагался на своё искусство быть другим, ибо хорошо известно, что искусство – это то единственное, что позволяет преодолевать все неудобные истины и забывать о такой ненужной для человека вещи, как правда.
А Ждан умел представить себя таким, каким его желали видеть. В эти минуты он забывал о себе, о своих холстах и красках, не помнил знакомых имён любимых художников и не думал о том, о чём думал всегда – его мысли совсем не касались того придуманного им безмолвного мира, где жили мерцающие окна и извивающиеся трубы, невесомые танцующие дома, деревья, погружённые в свои отражения и где созвездия бродячих фонарей смыкали свои задумчивые лучи в прозрачное кружево вибрирующего света.
Общаясь с детьми, Ждан чувствовал, как замедляется ход часовой стрелки, и разлетаются минуты на дискретные ряды, в которых каждое мгновение оказывалось наполненным бодрящей, искрящейся радостью ожидания. Он видел приветливую улыбку мира, манящего своими тайнами, улыбку светлую, лёгкую, обещающую весёлый и бесконечный праздник. Волнующее чувство захватывало всё его существо, когда смещались масштабы, раздвигались объёмы, и всё вокруг оказывалось просторным и наполненным, но где, в то же время, не было ничего лишнего, ненужного, спорного. И против обыкновения в глаза бросались такие вещи, которые раньше были попросту незамечаемы: наклейки на телеграфных столбах, вывески и рекламные щиты, неровные следы от кисти на свежевыкрашенном заборе, одинокий жёлтый тюльпан в красном окружении своих собратьев на цветочной клумбе…
Общение с пожилыми людьми более всего меняло Ждана и дело даже не в том, что он переставал ощущать свой собственный возраст, а в том, что каким-то чудесным образом из его памяти вычёркивались все насущные проблемы, намеченные планы, переставали беспокоить взятые обещания и упущенные возможности. Перед его глазами опускался белый полупрозрачный занавес, через который угадывались дымящиеся трубы, бетонные корпуса и лес высоток, похожих на игрушечные постройки из атласного картона. Под ними, как на полотнах Джорджио де Кирико замирали в недвижении бумажные люди, вдыхающие тени муляжных деревьев из поролоновой губки и папье-маше. Пагубы земли опускались куда-то вниз, за порог ощущений и преставали тревожить чувства. Вопрос или ответ, произнесённое слово или лишь намеченная фигура речи – всё перекатывалось лёгкой прибрежной волной, оставляя лишь тонкую кайму на песчаном берегу сознания. Кто вы, кто я, зачем здесь – разве так существенно и разве важно, что все мы теперь совсем не равны нашим юношеским мечтам о нас самих же. Всё так, я не спешу, не торопись и ты.
Кто бы не оказывался перед Жданом, он всегда умел остро почувствовать собеседника и поговорить с ним на том языке, который он понимал. Но никогда общение с людьми не приносило Ждану морального удовлетворения, в отличие от общения с морем, землёю и небом. Сейчас, перед внезапным обитателем перламутровой дороги, воображение листало какие-то иные картинки: высокая трава почти в человеческий рост, зелёный безбрежный океан на горизонте, какие-то горстки двухэтажных домиков, карабкающихся по желтоватым сопкам. Посёлок *ский, Дальневосточная Республика – подсказывал Ждану внутренний голос, а вот и наш герой – в чёрной фуражке, длинном плаще и с охотничьим ружьём в руках. Выцеливает кого-то, не дышит.
Ждан посмотрел на своего визави и уловил тот же охотничий взгляд, взгляд в упор, на него, на Ждана, взгляд через невидимую мушку, расположенную где-то на уровне груди.
– Постой, а хочешь, я помогу тебе? – неожиданно спросил охотника Ждан. Он частенько не узнавал своего голоса, поскольку чаще воспринимал его звучащим внутри, там он не был таким хрупким и неубедительным как тот, по которому Ждана узнавали остальные, все, кроме моря, земли и неба, они-то знали и его внутренний голос.
– Ты поможешь мне, счастливчик?
– Только счастливые и способны делиться с другими, только они и могут помочь другим обрести точку опоры и подсказать, как потерять то, что отягощает душу.
В ложной памяти Ждана вдруг промелькнули мохнатые ветки вишни, тяжёлые от розовых цветов, сиреневые стволы деревьев в жёлтых браслетах солнца и два рухнувших на землю жаворонка, поддетые удачным дуплетом.
– А ты знаешь, что меня, ни за что, вот сюда… Что я мог в то время знать, кто их тогда всех разбирал по мастям? Куда прибило, там и оказался.
– А как же Михальчук? Помнишь солдатика, которого ты забил «ни за что»?
– Так надо… Как – ни за что?… Да и когда это было!
Ждан словно бы боковым зрением скользил по своей псевдопамяти и видел, как осторожно просовывали рыжую солдатскую шинель под голову Михальчука, словно эта невольная забота имела теперь для него какое-то значение.
– Да это я так, но ты же сказал «ни за что», вот я и вспомнил.
– Ты бы ещё про других вспомнил, а не знаешь, так я и рассказать могу, – встрепенулся бывший охотник.
– Нет, зачем, лучше забудь. И тех, и этих, которых ты так ненавидишь, и которые до сих пор держат тебя здесь. Простишь – забудешь, забудешь – станешь свободен. И домой, домой – под Калугу.
Нет, Ждан никогда не пытался постичь внутренний мир собеседника. Какое-то фантастическое наитие и хорошее воображение позволяли ему обходиться без проникновения в глубины чужого сознания, в которых всегда был риск потерять себя. Зато отстранённость и незаинтересованность делали Ждана незаменимым, когда требовался совет или подсказка, ибо хорошо известно, что толковый и дельный совет может дать лишь стороннее лицо, никак не вовлечённое в приватную жизнь.
Ждан не сочувствовал пленнику дороги, он лишь хотел избавить себя от общества бывшего калужского крестьянина и невольного жителя Дальневосточной Республики. Его беспокоило только одно: почему он их видит. Возможно, из-за сильных эмоциональных всплесков, которые выводят его за рамки привычного восприятия мира, а, может, из-за его неосторожного желания знать, заглядывать за кромки бытия, где крутятся-вертятся не блестящие зубчатые колесики пространства-времени, а зияют жутковатые бездны, с пыльной паутиной, блуждающими шумами и странными предметами, сбивающие с толку всех непрошенных гостей. Да, природа готова привечать людей, считая их своими детьми, и совсем не готова воспринимать их как взрослых. Взрослых, отвечающих за себя и других, которые сами решают, что им нужно и зачем. Но люди всё-таки больше дети, если они так настойчиво пытаются разобрать по колесикам этот загадочный будильник жизни, даже не зная, что они будут делать с частями, полученными в результате его демонтажа.
Как ни желал Ждан быть независимым от своего окружения, он, как и многие другие впечатлительные люди, был наделён детской неспособностью абстрагироваться от происходящего вокруг, и подчас был подвержен влиянию настолько, что любой человек легко мог поселиться в его душе и способен был хозяйничать там, подобно нагловатому квартиранту. Этим, скорее всего, и объяснялась замкнутость Ждана и его нежелание находиться в любом обществе, откуда мог взяться неожиданный подселенец. Постоянная необходимость быть другим чрезвычайно утомляла Ждана, его внезапные перевоплощения лишали как жизненных сил, так и способности самостоятельно чувствовать, видеть, творить. Да и надёжно защититься от других ему всё же удавалось не вполне. А нашедших временное пристанище гостей приходилось долго потом таскать за собой по горам, полям и лесам, пока их праздные разговоры, отдающиеся колючим эхом во всех уголках души, не терялись в шуме листвы, звоне ручьёв, хрусте снега, криках птиц… И здесь ему тоже, как и всегда, помогало море, выручали горы и благоволило небо.
Ждан огляделся вокруг. Казалось, что дорога приходила к нему отовсюду, и с любой стороны к Ждану был обращён охотник, словно внешнее пространство поменялось с внутренним своими местами. Помочь охотнику и тем самым обезопасить себя от него. Отдающий – приобретает, этого нет у Лао Цзы, возможно, из-за неоднозначности трактовки такого посыла. Ждан очень ценил безмятежное состояние своего внутреннего мира, только в этом состоянии он и был способен работать, понимать природу и подражать ей. Такое состояние наделяло его многими возможностями, которые никак не могли обнаружиться у тревожного сознания, отягощённого чуждым влиянием. Ждан словно бы обретал невесомость, казалось, не существовало никакой дистанции между ним и наблюдаемым им миром, и он был способен проникать во всякий уголок своего окружения, не только проникать, но и становиться им, превращаясь то в мохнатые кружева елей, то в цветущие мхами столетние стены, представать лёгкой дымкой на горизонте или воплощаться в заросшую кувшинками и осокой водную гладь. Ждан проживал эти кусочки иных существований, таких удивительных и таких непохожих на человеческие, перед тем как отобразить их в подвижных узорах красок, когда они привычно замирали между узелков плетения живописного полотна.
Ознакомительная версия.
