Ознакомительная версия.
– Интеллигенция может быть невостребованной.
Интеллигенция может быть непонятой.
Интеллигенция может быть нелюбимой.
Интеллигенция может быть неуважаемой.
Интеллигенция может быть невлиятельной.
Интеллигенция может быть непризнаваемой.
Но ненавидимой она быть не может.
– По-моему, вы, Петр, переоцениваете роль интеллигенции в истории любой страны.
Слишком часто интеллигенция демонстрирует свое непонимание происходящего.
– Непонимание того, что происходит – свойство интеллигенции. И в этом интеллигенция ничем не отличается от всех остальных социальных групп.
Но у нее есть куда более важное свойство – понимание того, что должно происходить.
– И что же делать интеллигенции, если власть на нее не обращает внимания? – Объяснять людям, что если власть не обращает внимания на интеллигенцию, значит, власть неинтеллигентная…
– …Да вы, товарищ, просто либерал какой-то, – мне пришлось оглянуться для того, чтобы увидеть человека, задавшего этот вопрос. И мне показалось, что я вижу его впервые.
Меня не всегда интересуют люди, которых не интересую я. Но люди, которых я интересую, интересуют меня всегда.
На взгляд, по одежде и манере держать себя он был похож на бизнесмена больше чем средней руки: «Менеджер крупного банка», – подумал я, и меня удивило то, что именно такой человек задал мне этот вопрос.
– Да. Я либерал, – сказал я. И добавил совершенно спокойно:
– И мне даже в наше время хватит и разума, и чести признать это открыто.
Но самое главное: что вы будете делать без либералов?
– Это в каком смысле? – переспросил мой собеседник.
– В смысле – у кого вы будете учиться быть порядочными?
– А разве больше не у кого учиться порядочности?
– У либералов учиться легче всего.
Потому что либерализм это иногда – глупость.
Но никогда – подлость.
– Либерализм… Свобода…
Вы думаете, что это людям нужно?
– Не знаю.
Знаю только, что отказ от свободы – это отказ от своих обязанностей.
А еще – это трусость.
– Свобода, демократия… Может, умнее просто кормить свою семью? – Временами мы такие дураки, что думаем, что мы умнее свободы.
– Время имеет свое мнение. Посмотрите телевизор, и вы в этом убедитесь, – сказал он.
Вообще-то, телевизор – очень слабый для меня аргумент.
И я понимаю, почему кого-то даже не ругают, замалчивают.
Но иногда я думаю, если тот, кого называют чертом, говорит правильные вещи, нужно внимательнее присмотреться к тем, кто называет себя ангелами.
– Если сейчас каждый прохвост с экрана центрального телевидения может рассуждать о том, чем плохи либералы, значит, с приходом либералов многое изменилось в лучшую сторону, – ответил я, чувствуя, что меня втягивают в спор.
– Почему?
– Потому что я что-то не помню, чтобы при коммунистах кто-то на телевидении рассуждал о том, чем плохи коммунисты.
– Значит, нынешняя власть – все-таки демократическая?
– Нет.
– Почему?
– Потому, что сейчас можно рассуждать только о том, чем плохи либералы.
– По вашему, либералы никогда не ошибаются? – в этом вопросе было такое примитивное деление на «черное» и «белое», что ответить на него мне было легко.
Как и на всякий не сложный вопрос:
– Либералы ошибаются часто.
Но дело не в этом.
– А – в чем?
– В том, что нелибералы ошибаются всегда.
Я продолжал прямо смотреть в глаза человека, и что-то в его глазах меня смущало.
Хотя я и не понимал – что?
Потом вспомнил – так смотрели на меня экзаменаторы.
Но вспомнил я потом, а сейчас мне не пришлось даже прибавить к тому, что я сказал, что, кроме прочего, в двадцать первом веке никакой экономики, кроме либерально-рыночной, не бывает.
Потому что этот человек еще раз удивил меня.
Тем, что сказал то, что, по-моему, человек в таком дорогом костюме говорить был не должен.
Он спросил:
– А если вам скажут: «Сталина на вас нет!..»? – человек спрашивал меня спокойно, безлозунгово, скорее, иронизируя то ли над моими словами, то ли надо мной самим.
И мне пришлось ответить:
– Знаете, чем либералы отличаются от сталинистов?
– Интересно, чем же? – спросил незнакомец.
– Либералы считают всех людей, и даже такое дерьмо, как сталинисты, – людьми.
А сталинисты считают всех людей, и даже таких, как они сами – дерьмом.
Я мог бы прочитать этому человеку небольшое Ларисино стихотворение:
Не судья я судьбе.
Но при этом
Вижу все:
и улыбки,
и раны…
Прославляю благодарных поэтам!
Проклинаю благодарных тиранам!..
– но не успел этого сделать. Разговаривающий со мной человек не собирался останавливаться:
– Но ведь количество репрессированных при Сталине – это всего несколько процентов.
Мой дед рассказывал мне, что они с бабушкой жили и ничего такого не видели.
– Да, – ответил я, помолчав лишь несколько секунд, – и мои родители тоже все время говорили мне, что они жили и ничего не замечали.
Только перед смертью мой отец рассказал мне правду.
Он рассказал о том, как каждую ночь они не спали – слушали звук поднимающегося лифта. И ждали – в их квартиру или нет?
Каждую ночь!
И то, что ваш дед не рассказал вам об этом, говорит не о том, что он ничего не видел – Сталин потратил столько сил на то, чтобы его боялись, что ничего не видеть могли только те, кто лишен разума.
То, что дед не рассказал вам правду, говорит только о том, что он не поверил вам в том, что вы его поймете.
Так кто ответит мне за те годы своей жизни, что мои родители прожили в страхе? И еще – каждый, кто говорит о Сталине хорошо, предает своих отцов и дедов…
– …Вы художник? – видимо, моему новому собеседнику показалось, что он еще не все вопросы задал мне.
– Да.
– Получаете много денег?
– Достаточно.
– А шахтеры получают мало.
– Не вполне понимаю, к чему вы клоните.
– Неужели вы не слышали слов: «Вас бы, поэтов да художников, в шахту послать…»
– Я был шахтером. Инта. Шахта «Капитальная». Второй участок.
Так вот, сейчас я устаю больше, чем уставал, работая шахтером.
А то, что художники теперь зарабатывают не меньше шахтеров, так это – хорошо, а не плохо.
И кстати, интересно, те, кто предлагает послать художников в шахту, сами в шахте когда-нибудь работали? – я нарочно употребил словосочетание «в шахте» – как говорят шахтеры, а не «на шахте» – как говорят журналисты.
Но человек, задававший мне вопросы, этого не заметил и продолжил:
– Картины стоят дорого, а уголь дешево.
И люди за это платят.
Хотя не всем это по карману.
Вы считаете, что это нормальным?
– Я считаю нормальной такую страну, в которой людям по карману платить и за уголь, и за картины.
– Скажите, ведь вы же – российский гражданин… – начал он очередной вопрос, но удалось сразу остановить его:
– По переписи – да.
– А по происхождению?
– По происхождению, – вздохнул я, – строитель коммунизма.
– Видимо, вы не бывали голодным? И не знаете, как это тяжело? – переходя с вопроса на вопрос, мой собеседник смотрел на меня очень внимательно.
И, несмотря на то, что в моей стране ответы под внимательные взгляды доводили до чего угодно, вплоть до звонков в госбезопасность, я ответил:
– Я бывал голодным.
И именно тогда понял, что голод – это удел неудачников.
Оказаться не способным заработать на кусок хлеба не тяжело, а стыдно.
– Но ведь очень многие люди сейчас живут плохо.
И – ничего. Не возмущаются.
– Люди могут жить плохо, – ответил я, сам не зная, что я осуждаю больше: людей или условия, в которых они оказались, – но они не должны жить хуже, чем они могут.
– А как же – безработные? – До чего же нас довели, если мы не можем найти себе занятие в своей стране и в свою эпоху.
– Вы считаете, что за стихи люди должны платить больше, чем за колбасу? – Я считаю, что – одинаково…
…После этих слов, сказанных мной, мой собеседник еще раз очень внимательно посмотрел на меня, кивнул, как кивают не в знак согласия, а подтверждая то, что ответ получен, и смешался с толпой. А я пошел дальше…
…Среди гостей нашего клуба я мог бы ходить долго, и мне было бы интересно, но я увидел моего старинного приятеля, поэта Ивана Головатова, разговаривавшего с Ларисой, и направился к ним.
Слушать двух хороших поэтов интересно уже потому, что они, разговаривая часами, умудряются почти не говорить глупостей.
Разговор шел об авторской песне:
– …Авторская песня появилась во времена цензуры и стала нелюбимой властью не потому, что призывала к свержению этой власти, а потому, что было словом непроверенным.
Не контролируемым.
А в народе популярность бардовского движения держалась на искренности и откровенности. Барды пели о том, о чем петь было запрещено официальной эстраде. И одно это уже было критикой происходящего.
Потом, когда, вначале при Горбачеве, а потом при Ельцине, цензура исчезла и говорить можно стало обо всем – барды оказались не у дел. – В этот момент Иван увидел меня и кивнул: «Привет», продолжив разговор с Ларисой.
Ознакомительная версия.
