Каша, заваренная временем, перченная Касей… Не расхлебать.
Судья сказал, что Маришу Гришину и Севика можно объявить в розыск. Но сильно не искать, а через три года объявить умершими. И тогда…
«Витасик – сирота? При живых отцах? – ужаснулась Наталья Борисовна. – Мы не можем себе это позволить!»
«Тогда подлог. А подлог всегда можно оспорить», – флегматично сказал судья.
Михаил Васильевич по совету ректора предложил подождать, пока у Мариши на новом месте случится настоящая жопа. Это, кстати, был уже новый ректор. Продвинутый и без комплексов. Сын старого. Некоторые вещи – институты, жены, места в Академии наук – стали теперь возможны к передаче по наследству без лишних заморочек.
Новый ректор оказался стратегом. Жопа у Мариши наступила быстро, она согласилась на всю сумму сразу и выбила для себя возможность свиданий.
Муж Саша сиял. А в сиянии устраивал идиллию. Так, как он себе ее представлял. Или в кино видел.
На скамейку перед домом он высаживал Касю. У ее ног ставил коляску с девочкой. Витасика отправлял в песочницу. А сам стоял на крыльце и наблюдал за тем, чтобы никто никого не обидел. И никто ни от кого не сбежал.
Кася бежать не собиралась. Зачем? Один древний, но молодой грек так и не смог догнать черепаху. А Кася – Дору. Древний молодой грек понятия не имел обо всей подлости и круглости Земли, на которой живет.
Кася – имела. Она перестала бежать. Еще в Казахстане. Дала себе слово: никаких. И перестала. Остановилась. Взгляды, руки, сны, дыхание, сердечный ритм и дрожь по всему телу, если Ной, не в счет.
Кася остановилась, чтобы не участвовать. Но земля… Земля… Огромное, круглое чудовище. И Дора сама догнала ее.
Утерла нос спасенными детьми (благополучными и хитрыми, не в пример Наташке). Вставной челюстью, которая ничего у них с Ноем не испортила. Завещанием: «Всё – Касе». И тайными дарами, тоже Касе. И смертью – в один день. Утром – Ной, вечером – Дора.
Экономно и романтично.
А главное, никаких «последних слов обвиняемому». Приговор – молчание. Это Кася сейчас поняла только. Сейчас только догадалась, что приговор. Догадалась и привела в исполнение.
А Дора пошуршала тихонько стоптанными тапками, покурила в форточку, сварила бульон (Наташеньке – ножку, остальное – как хотите), посмотрела «Спокойной ночи, малыши», на Ноя тоже посмотрела, пиджак на нем поправила. Ни слезинки. Спать легла.
И не проснулась.
Кася убить ее была готова. Убить просто. И тоже – ни слезинки.
Не плакалось Касе. За всю жизнь так ни разу и не поплакалось. Счастливая потому что была жизнь.
Но чтобы девочку «лялю» назвать Любовью или даже Кассандрой – это решительно нет. Решительно. Кася хмурилась и качала головой. Ни за что.
От «Наташи» тоже отказались. «Вы хотите, чтобы у нее выросли усы? – строго спросила Наталья Борисовна. – Вы хотите, чтобы однажды она бросилась под ноги мужчине и в старости ходила с палочкой?»
Нет! Да! Усов не хотели, против мужчины не возражали. Но если только такая связь, только такая зависимость…
Некоторые имена с корнями «мар» и «сев» не рассматривали вообще, чтобы не огорчать Витасика.
В результате голосовали. Анонимно, чтобы не ссориться.
Получилась Надежда.
«Надежда Надеждовна – это как раз то, что нужно», – сказал муж Саша.
И ректор, кстати, одобрил.
Клочковым брезговали. Он брал взятки. Он брал взятки неделикатно! Он плевал на приличия!
Даже не плевал. Смотрел в окно. Цеплялся взглядом за троллейбус и уезжал по двадцать второму маршруту. Прямо на вокзал. Там садился в поезд. И каждому было видно: Клочкову все равно куда ехать. Лишь бы ехать.
Спина между тем оставалась в аудитории. Голова тоже. Лысая, но не глянцевая. Не светился Клочков. И яркое солнце не отражалось. Может, пудрил лысину?
Таисия Яковлевна, методист, приносила зачетки и деньги. Стеснялась. Пахла брусникой. Сама себе пахла. И сама себе была и кислой, и горькой.
– Все? – спрашивал Клочков.
– Нет, – отвечала она. – Одиннадцать человек хотят сдавать так…
– Хорошо.
Всегда находилось десять или даже двадцать человек, которые хотели сдавать сами. Учили. Писали шпаргалки. Подсказывали друг другу.
Этика. Предмет и задачи курса.
История религии.
Культурология.
Тоже предмет. И тоже задачи.
Таисия Яковлевна работала с Клочковым «из процента». Если точно, из двадцати.
Похожа на сугроб… Тут замызганная, там белоснежная, чуть подтаявшая, но и подмерзшая тоже. Чуть-чуть. Таисия Яковлевна была похожа на сугроб и хотела за Клочкова замуж. А что? Она – одна. Он – один. Оба – брошенные.
Муж Таисии играл на гитаре. Пил пиво. Лежал на диване. Стремился к славе. Лет десять стремился. Таисия не выдержала и сказала: «Или слава, или я». Ультиматум.
Муж условия принял и ушел.
Сейчас в телевизоре. Стыдно смотреть! Блондин! Крашеный блондин! Весь в патриотизме, как муха в янтаре. Жёны – год через год. А детей нет. Все дети – у Таисии. И не просто дети – сыновья. Но вычеркнутые. Отца видят часто. А он их – редко.
«Папа поет!» – кричит Таисия всякий раз, когда муж появляется в телевизоре. «И танцует», – кривится старший. «И ни тебе приветов, ни денег», – обижается младший.
«А давайте продадим папу желтой прессе?
…Только дорого!
…Да кто его купит!
…А жить после этого как?
…Знаменито!..»
Это частый их семейный разговор. Слова расписаны. Роли – нет.
Так что, если разобраться, заначка на черный день имелась. И можно, можно было не унижаться за двадцать процентов клочковских взяток.
А с другой стороны, двадцать процентов – это уже общий бюджет. Привычка «всё в дом». Шаг к будущему.
В будущее Таисия Яковлевна верила. И в «сорок пять – баба ягодка опять» тоже. Вообще верила в хорошее. Наверное, поэтому за Клочкова не вступалась. Деньги брала, но общественно брезговала.
Этика. Солидарность. Мир. Труд.
Май – пропускаем. Основные доходы в июне и в январе.
* * *
А все зло – из туалета. Вонь, курение и разговоры. Двери – хлипкие, помещение – узкое. Анна Аркадьевна моет, а толку? Она в тряпках не понимает. Ей мешок разорванный выдадут, скажут, что тряпка, – она и верит. Бывшая балерина. Прозвище – Каренина. Ну а какое? Университет. Люди начитанные, культурные.
Когда делегации из Европы приезжают, Анну Аркадьевну всегда показывают. Достопримечательность. Прима. Одетта-Одиллия. А за трактористку из балета «Целина» вообще Государственная премия.
Европейцы умилялись. Прямо как дети. Аплодировали. Анна Аркадьевна их ненавидела. И европейцев, и всех.
Но уборщица – это лучше, чем на морозе семечками торговать. Тем более что семечками торговать никто не звал. А в университет приняли.
У нее тоже – июнь и январь.
Ссыкухи заходили в кабинки и под аккомпанемент тугих струй, бьющих куда попало, только не в дырку в полу, переговаривались: «Клочков поднял? Не знаешь?» – «Вроде всё как было. Пятьдесят». – «Ага… Так говорят, что теперь в евро, а не в долларах». – «А тебе надо «пять»?» – «Шесть»! А трояк у него сколько?» – «Он трояк тебе и так поставит…»
За собой не смывали. Кафедральные тетки тоже не смывали. Выстреливались из туалета, поджав губы. Возмущались: «Позорище! Позорище какое!»
Анна Аркадьевна была согласна. Могла лично засвидетельствовать. И свидетельствовала! Да! Потому что считала хорошо. Еще с детства считала хорошо. Если бы не балет, поступала бы в финансовый институт. Жила бы сейчас как царица, а не как мокрица.
По ее расчетам выходило, что в ведре, в аккуратном конверте, завернутом в целлофан, после каждого клочковского экзамена-зачета ее ожидала пятая часть возможных доходов. Плюс-минус два процента. Погрешность.
Подкупал. А сам здоровался как ни в чем не бывало. Воду набирал в мужском туалете. Там всегда было посвободнее. Потише. Почище. В день рождения – обязательно букет. Не в ведро. В руки. Букет и духи.
А лучше бы колбасу и коньяк.
Бессовестный. Пятьдесят евро. Анна Аркадьевна готова была даже в суд. Но кафедральные тетки сказали: «Не надо сор из избы…»
Ну, им не надо, так и Анне Аркадьевне не надо.
Зато в июле и в феврале всегда получалось поехать к своим. В Коктебель.
* * *
Девочки из деканата – тоже радио. Даже радиоточка. Тут – ляп, там – ляп. Продажа билетов, оценок, зачетов. Оптом и в розницу. С ними боролись отчаянно. Чистили-меняли. Проводили беседы и жесткую кадровую политику. На собеседовании проверяли наличие деликатности. Вместо деликатных попадались тупые. «Ой, так вы об этом? Ой, так чего же стесняться? Так все же сейчас берут! И централизованно, если через деканат, даже лучше: и сами не попадетесь, и нас отмажете… Мы не при делах. Мы ж оценки не ставим…»
Матерь Божья, некоторые еще и подмигивали.
Карусель идиотизма. Беда. И много вопросов к теории естественного отбора. Потому что в деканате победили не сильные и агрессивные, а как раз наоборот – очень слабые. И здоровьем, и счастьем, и характером.
