Маржана еще вчера, загодя, приготовила воздушные шары, флажки и вытерла стекла драгоценных портретов вождей трудового народа. “Ах, сегодня я буду шагать на параде, – смеялась про себя Маржана, – и Мухтар будет обнимать меня, и председатель Гаджи будет улыбаться мне!” Новое село родилось на равнине, новые дома засверкали на южном солнце. Только самые упрямые и косные люди хватались за закопченные срединные столбы старых саклей, не желая прощаться с заоблачным хмурым своим гнездом. Мать и отец Маржаны заперлись в доме и отказались переезжать, хищно цеплялся за нажитое богатство отец Насыра Али, голосили старухи.
И тогда молодые чабаны-комсомольцы нашли где-то пороху и взорвали все родовые башни. Не сразу поддались они удальцам, не сразу рухнули многовековые крепкие стены. А потом радостным эхом отдавался по скалам шум осыпающихся камней. Пропало старое село. Негде стало укрыться старику Кебеду и его шарлатанским книгам. Замолкли пересуды на годекане. Затихла зурна на площади. Односельчане нашей Маржаны стали жить на широкой степной равнине, где свободно пасется скот и звонко звучит пионерская зорька.
На параде Маржана шла рука об руку с Мухтаром и Раисой Петровной, сзади, недовольно вздыхая под звуки Интернационала, плелись старики.
– Ну как, Маржана, – потрепал ее по щеке председатель Гаджи, – удалось нам переселение?
– Да, дядя Гаджи! – отвечала Маржана и крепче прижалась к сияющему Мухтару.
– Я и себе доказал, и всем еще докажу, что рожь не растет на камне, – сказал председатель. И Маржане на всю жизнь запали в душу его слова: не в горах, не в старых обычаях счастье, а в новом и радостном утре свободы…»
Шамиль бросил книгу на диван и, заглянув в ванную, отправился пешком к Мадине. Она жила неподалеку, в панельной девятиэтажке, увешанной самодельными и широкими верандами на подпорках. В темном подъезде он чуть не опрокинул алюминиевое ведро с грязной водой. Широко распахнув двери своей квартиры и демонстрируя узкий и длинный коридор с золотистыми переливчатыми обоями, пышная женщина в байковом халате драила лестничную площадку. Почти все двери на маршах тоже были распахнуты или полуоткрыты из-за духоты, выпуская наружу говор, крики и гул телевизоров.
Мадина стояла на пороге. На ней была длинная узористая юбка и расписная блузка с рукавами по запястья.
– Не жарко тебе будет? – спросил Шамиль удивленно.
Мадина мрачно промолчала. В лице ее проглядывало какое-то смутное и неприязненное напряжение.
– Что такая сердитая, а? – спросил Шамиль, напуская шутливый тон.
Она захлопнула дверь и стала спускаться по лестнице.
– Что на улицах слышно? – ответила она вопросом на вопрос, стуча по ступенькам пробковой подошвой.
– Ты знаешь, да? Такой арай-урай!{Свистопляска (авар.).} Я на два митинга одновременно попал, – воодушевился Шамиль. – У тебя телефон работает?
– Нет. Говорят, почти все операторы отключились. Сбой в системе. Или кто-то специально…
Они вышли в заставленный гаражами, но все еще широкий двор. Минуя длинную лавочку, густо усеянную молодыми людьми, Шамиль поздоровался со всеми за руку, а потом догнал Мадину и стал говорить что-то незначащее, лишь бы не молчать:
– Слушай, хотел на машине приехать, но Магомед забрал. Ничего, скоро думаю «ауди» купить. Из Ставрополя могут пригнать, совсем чуть-чуть подержанная. Мне Омаргаджи говорил…
Мадина почти не слушала и взглянула на Шамиля, только чтобы указать рукой на прозрачную дверь кондитерской, над которой красовалась вывеска «Окно в Париж». Они вошли в пустой и прохладный зальчик, где в углу стояли прилавки с тортами и пирожными.
– Давай пойдем в нормальное место, – предложил Шамиль.
– Нет, – упрямо ответила Мадина и уселась прямо под работающим кондиционером. На переносице у нее обозначилась прерывистая линия, а руки беспокойно затеребили выхваченную откуда-то салфетку. За прилавком показалась молоденькая официантка и лениво зашлепала к ним с прейскурантом.
Мадина была четвероюродной сестрой Шамиля. Их прадеды, приходившиеся другу другу родными братьями, жили в многолюдном горном Чере, на одном из ответвлений Великого шелкового пути. Чер делился на кварталы, где селилось по нескольку тухумов со своей мечетью. Один тухум военных, другой – земледельцев и скотоводов. Был там тухум ткачей, изготовлявших сукно и конопляные ткани, был тухум купцов и сапожников с еврейскими корнями; а еще – каменщиков и бывших рабов, происходивших от плененных когда-то грузин. Прадеды принадлежали к земледельческому тухуму Хихулал, очень знатному, селившемуся высоко, над самым обрывом.
Однажды, когда родители их уже умерли, братья повздорили. Прадед Мадины Закир вздумал жениться на девушке красивой и родовитой, за которой полагалось большое приданое. Приданым тогда была земля – самое ценное, что есть у горцев. Но если девушка выходила замуж в другое вольное общество, ханство или уцмийство, она не получала ни пяди. Узнав, что младший брат его собирается жениться на бесприданнице, прадед Шамиля Запир страшно разгневался и запретил Закиру являться в дом с женой. «Паши на ее лбу, – прокричал он в отчаянии, – и коси ее брови!»
Тогда Закир взял жену, коня и нескольких друзей и отправился завоевывать близлежащую тучную землю, занятую полями и выпасами иноязычных соседей. Многочисленные набеги на их выселки закончились торжественным судебным процессом в присутствии кадия и всех окрестных должностных лиц. Закиру принесли Коран и потребовали поклясться, что земля, на которую он так упорно покушается и на которой сейчас стоит, принадлежала его предкам. «Если поклянешься, земля твоя», – объявили ему с лукавыми усмешками.
Все были уверены, что теперь-то захватчик вынужден будет убраться восвояси. Но Закир взял хитростью: заранее отправился в родной Чер, набил тамошней грязью свои сапоги и, вернувшись в неприятельское село, спокойно поклялся, что стоит на земле своих предков.
Таким образом Запир остался в Чере, а Закир обосновался за соседней горой. Хутор был назван Эбехом, что значит «близко, рядом».
Шамиль начинал злиться.
– Ты что такая? Сюда смотри!
– Что ты одно и то же спрашиваешь? – возмутилась Мадина. – Я обычная. Расскажи лучше про свои дела.
– Я же говорю, Омаргаджи обещает меня в суде устроить или дядя Алихан на новое место позовет…
– Не ожидала от тебя, – ввернула вдруг Мадина.
– Чего? – удивился Шамиль.
– Ты на кого хочешь работать? На воров?
Шамиль молчал, соображая, к чему она ведет.
– Я не думала, что ты на коленях поползешь проситься на эту воровскую работу.
– Куда я на коленях ползал? – побелел Шамиль.
– Я знаю, о чем ты мечтаешь. Быть таким же, как дядя Алихан. Или дядя Курбан, который в полиции работает. Наживаться на страданиях уммы, лицемерить. Ты себя кем считаешь? Мусульманином?
Шамиль промолчал, пораженный.
– Что молчишь? – распалялась Мадина. – Из-за таких, как ты, я не могу жить честно, как завещал Пророк, я не могу одеваться, как я хочу. Ладно родители, им голову давно задурили, а ты молодой, ты должен делать все, чтобы бороться против мунафиков{Лицемер в исламе (араб.).} и всех этих куфрохранителей{Ругательство в адрес полицейских у салафитов. Образовано от слова «куфр», в исламе – неверие, отсутствие нравственного стержня, духовный вакуум.}. Субханалла{Преславен Аллах (араб.).}, сейчас все изменится. Все предатели будут наказаны. Пока не поздно, пока тебя свои же братья не изловили…
– Ты чего? – прервал ее Шамиль, покрываясь от злости пятнами. – Нюх потеряла? На кого ты здесь кричишь? Кто тебе даст закрыться?
– Сейчас такое положение, что жены могут не спрашивать у мужей, чтобы идти на джихад. А дети могут не спрашивать у родителей, – проговорила Мадина с заученной интонацией.
Лицо ее было совершенно спокойно. Шамиль вскочил с места и с шумом задвинул стул.
– Хорошо, я сразу узнал, что ты с ума сошла! Абдал!{Буквально: «раб божий» (араб.). У аварцев: «дурак».} Будешь голос повышать на своих учителей, а не на меня, – хрипел он, сам себя не слыша. – Ты кто такая, чтобы меня судить? Я никогда копейки не украл!..
Шамиль закашлялся и, ударив зачем-то по спинке стула, выбежал на улицу, не глядя на вынырнувшую снова официантку. Спустя минуту он подумал, что вспышка эта была, наверное, лишней. Нужно было с достоинством проводить мерзавку домой и прекратить общение. Ну и конечно, предупредить ее родителей, если они еще не догадываются. Размышляя об этом, он тихонько вернулся к «Окну в Париж» и осторожно заглянул в витрину кондитерской. Мадина все еще сидела за столом и чему-то смеялась. Шамилю стало жутко, и он снова ретировался.
Первым делом отправился он к ней во двор и, подойдя к лавке, где сидели молодые люди, расспросил подробно о Мадине: как одевается, куда ходит, с кем появляется на людях. Ему отвечали с живым любопытством, сплевывая подсолнуховую шелуху с губ. Оказывается, в последние полгода Мадина перестала сидеть во дворе с подружками, пару раз ее подвозили на машине после девяти вечера, а один из сидевших на лавочке даже видел ее где-то в хиджабе. Получив эти сведения, Шамиль вышел на улицу в самых расстроенных чувствах. Немного придя в себя и подавив несколько повторных приступов гнева и обиды, он решил зайти в качалку к Нариману и отвлечься.
