Ознакомительная версия.
Слушай, что-то мне поплохело. Это килька. Точно я тебе говорю. Пряный посол. Они ее в красном вине вымачивают, а лечить надо подобное подобным. Давай лучше еще водочки. За Семен Абрамыча. Через него мы, можно сказать, породнились. Товар сдан, товар принят. Правильно я говорю? А ты пить не хочешь! Теперь всё. Не получилось отдать мужика в хорошие руки. Пропадет. Давай за Сеню! Пусть земля ему будет пухом. Нет, это я что-то не то сказала. В общем, пусть он нигде долго не задерживается. Чтобы никому не было обидно. Поехали!
Чего дальше было? А я разве не рассказывала? Ну ты видишь, что у меня с башней! Все из-за него, руки-ноги ему поотрывать. Короче, запил наш Сенечка. Обоняние у меня, сама знаешь: я от запаха перхоти мечусь, как беременный таракан. А тут все симптомы. Я его за жабры: пьешь? Выдумала тоже! Слушай, говорю, Котляр, если ты у нас такой ранимый, я тебе сама налью, а втихаря пить – это я квалифицирую как подлую измену. Он мне эти слова, естественно, припомнил. Рассказываю ему, кого я хочу к нам на Новый год позвать, а он мне внаглую заявляет: я, говорит, всегда встречаю эту ночь с одной своей сокурсницей. В лесу. Отлично, говорю, еще один человек под елочкой поместится? Это из серии «Монтера вызывали?» Короче, тридцатого, договорились, устраиваем маленькое суаре, и он меня знакомит с таинственной незнакомкой.
Ты чего, спишь, что ли? Сейчас будет самое интересное. Тридцатого набежала вся мишпоха: Шура Большой, Шура Маленький, Додик, Стас со своей кулемой… Ты тоже была? Это хорошо. Ну? И как она тебе? Да ты что, они у нее травленые. Такие же, точь-в-точь, как у тебя. А я тебе о чем. Я тоже заподозрила. Я ей сразу, еще в прихожей, свою щетку подсунула. Спи спокойно. Волос белый, а корешок черный! Вот так вот, подруга. Это нас с тобой на мякине не проведешь, а эти дурачки все за чистую монету принимают! В общем, я тогда перенервничала, а ты меня знаешь, я, когда немного нервничаю, я много пью. Ты во сколько ушла? Ничего не помню. Я в ванной вырубилась, и всё. Сначала вроде как шумно и гамно, а потом – пуф! – и ты елочный шар в вате. И темно. Как в картонной коробке на антресолях.
Короче, я встаю и иду искать следы цивилизации. Хоть бы какой эскимос попался! Все обошла – лунный пейзаж. Дай, думаю, свет зажгу. Зажигаю. И вижу я, Ириша, на подушке две головы, рыжую и платиновую. Я свет сразу погасила и говорю, спокойно так, хотя и не сразу: чтобы через две минуты я вас здесь не видела! А сама иду к себе и становлюсь за шкаф. Почему, не спрашивай. Стенка мне нужна была. Слышу, оделись они по-тихому, и вдруг шаги. Семен Абрамыч. Ищет меня везде, хочет в любви признаться. А меня трясет, зубами чечетку отбиваю. Как он меня за шкафом не нашел, сама удивляюсь. Так и ушли.
Ну, дальше ты знаешь. В семь утра я тебя разбудила телефонным звонком, и что ты мне сказала? Срочно шей новое платье! Гениально. К одиннадцати платье было готово, и, когда я его надела, я поняла: пробил смертный час Сени Котляра. Я снимаю трубку и очень спокойно предлагаю ему заехать за личными вещами. Через полчаса – стоит на пороге. Бледный как смерть. Знаешь, как он объяснил свое падение? Ни за что не догадаешься. Это был единственный способ сделать так, чтобы я его выгнала, потому что по своей воле он от меня никогда бы не ушел! Мы обнялись, он взял свой баул и тихо вышел. Это было красиво.
Вот, собственно, и всё. Хотя нет. Через неделю он мне позвонил. На шкафу остались какие-то его наброски. Он заехал ненадолго. Между прочим, привез Борьке в подарок шикарный географический атлас. Мы выпили чаю, и знаешь, что он мне сказал? В ту ночь у них ничего не было. Вот так. Это я к тому, чтобы у тебя не оставалось никаких сомнений. Ну, если ты и так не сомневалась, значит, у нас есть еще один прекрасный повод выпить. Твоя очередь? Ты о чем? Ну, раз должна, валяй. Сегодня у нас вечер тайных признаний. Как в пионерлагере.
Не поняла. Еще раз и помедленнее. Иди ты. Да ну ладно. Это была ты? С Котляром? Ну, вы даете. Что значит, он тебя уговорил? Я понимаю, что у вас ничего не было, но почему ты с ним в постели оказалась? Ты хотела помочь ему, понятно. Ах, ты хотела мне помочь. Чтобы я его выгнала. Эту версию, кажется, я где-то уже слышала. Ну и как? Как тебе Котляр? Что значит, с этим мы разобрались! С кем у него ничего не было в ту ночь? С тобой, правильно. А за что тогда я его выгнала? Вот видишь, тут еще разбираться и разбираться.
Разливай. То есть как всё выпили? Подожди, мы так не договаривались. Я сейчас к соседу схожу. Ничего, у него бессонница. Давай червонец. Что значит, какой? Здравствуйте, посрамши! Ты мне коньяк проиграла? Ничего себе – допустим! Этот колобок у меня пять месяцев жил-поживал, добра наживал, пока с тобой вместе на улицу не выкатился! Вот что, подруга. Звони. Кому-кому, Семен Абрамычу. Приедет, куда он денется! Не забудь сказать, чтоб горючее захватил. В завязке он? Ради такого случая – развяжется. Ну всё, я побежала. Телефон ты знаешь. Да! Сене – ни слова. Поглядим, как он тут выпутываться будет. Дай я тебя в щечку. Ммммм. Ой, Ириша. Как интересно!
Я, художник, без пяти минут гений, летел на аэрофлотовских крыльях любви к предмету моей заочной страсти – городу Большого Яблока. Он встретил меня румяным манхэттенским бочком, игравшим в лучах закатного солнца, но вот спустя каких-нибудь три года я вынужден признать: этот город оказался мне не по зубам. Не я его – он меня пожевал и выплюнул. И где я теперь со своими амбициями, с нераспроданными картинами, с невыплаченной арендной платой за четыре месяца? В Шипсхед Бэй, где ж еще. Там, где такие же, как ты, высокомерные неудачники, не признающие в тебе соотечественника, бродят по берегу или часами пялятся на вечерний залив – этот праздничный торт со свечами, на который мы можем только облизываться. Вчера один такой, на променаде, потрошил урну – мог ли я не узнать характерного шороха? – но когда я неожиданно вынырнул из-за кустов, что я увидел? Этот тип, который печатал стихи в светлом «Завтра», прежде чем оказаться в мрачном сегодня, уткнулся в газету. При лунном свете, чтоб я сдох. Хотя мне-то что? Здесь каждый сходит с ума как умеет, а кто не умеет, того быстро научат. Нью-Йорк – город помешанных, главный дурдом, но политкорректным туземцам больше нравится слово «прибежище» или «пристанище». Здесь запросто разгуливают психи со справкой, но основная масса живет чинно и благородно с диагнозом «депрессия» во всех ее стадиях и разновидностях. Эти люди чистят зубы флоссом, улыбаются клиентам, превышают скорость в разумных пределах и изредка даже достигают главной цели жизни, которую глянцевые журналы давно определили словом «оргазм». Но раз в неделю, как часы, они сидят в роскошной приемной с умиротворяющими эстампами Эндрю Уайесса на стенах, в мягких кожаных креслах в ожидании священнодействия под названием «сеанс», прикрываясь этими самыми глянцевыми журналами и исподтишка изучая таких же особей, респектабельных и невозмутимых.
Во время моего первого и последнего визита к псих-врачу я так, это уж точно, не выглядел. Хотя бы потому, что сотни баксов, вырученных за картину, могло мне элементарно не хватить. Эти шринки шинкуют «капусту», только подноси. «Должно хватить, – заверил меня Эдди. – К эмигрантам из Восточной Европы у него слабость. Жена у него чешка, в смысле венгерка». – «Так чешка или венгерка?» – «А разве это не одно и то же?» Пришлось выучить с десяток слов на двух языках – я должен был, кровь из носу, произвести хорошее впечатление. Между нами, я уже дошел до ручки. Это был мой последний шанс. Вообще-то в это выворачивание души наизнанку, которое честнее было бы назвать выворачиванием карманов, я верил, как в загробную жизнь. Но тот же Эдди клялся и божился, что доктор Шорт вытащил его буквально с того света. Бедняга Эдди свихнулся на русских ракетах. Он был убежден, что все начнется с Нью-Йорка. Он прятался в подвалах домов, но нигде не чувствовал себя в безопасности. Совершая вынужденные короткие перебежки, он мчался, прикрыв голову газеткой и петляя как заяц. Всех ньюйоркцев, ежедневно подвергавших себя смертельной опасности, Эдди считал законченными шизами. Вскоре после нашего знакомства его фобия перешла в новую фазу. В результате математических расчетов Эдди пришел к выводу, что никакой подвал от ядерного взрыва его не спасет, а значит, надо зарываться глубже. Таким идеальным бункером представлялась ему подземка, где, как он выяснил, уже проживала половина Нью-Йорка. В этих катакомбах Эдди окончательно сгинул, завещав меня доктору Шорту.
Доктор был чем-то похож на Уильяма Хёрта в роли психиатра, который разрывается между двумя чокнутыми сестричками. Такой выпускник престижного университета в интеллигентных золотых очках – перелопатил гору умных книжек, а теперь подгоняет под них живых людей. И все же он мне скорее понравился. Он не стал набивать себе цену, рассказывая о благодарных пациентах в Лапландии и на Мадагаскаре. Он предложил мне настоящий кофе вместо бурды, которую принято давать в подобных заведениях, и буднично так, не давя на психику, спросил: «Ее зовут?..» Наверно, на лбу у меня прочел или случайно в «яблочко» попал. Почему-то мне сразу захотелось выложить ему все как на блюдечке.
Ознакомительная версия.
